на костер.
И, кайзера к чертям послав,—
Уже терпеть невмочь! —
Со Швейком Гашек Ярослав
Беседует всю ночь.
И свежий ратуши пролом,
И каждой арки свод
Напоминает о былом
И чеха в бой зовет…
А он вчера окончен — бой,
И мимо древних стен
Завоеватели толпой
Прошли понуро в плен.
И в улицах цветет каштан —
Не счесть его свечей!—
И слышен смех то тут, то там
И говор москвичей.
И кажется, что здесь при всех.
Родства исполнив власть,
Вацлавская во весь разбег
С Садовою слилась!
ШАГ ИДУЩЕЙ РОТЫ
Дубов расстрелянных стволы,
Морозный воздух крепче водки.
Я роту вел через тылы
В ночной обход одной высотки.
Она была совсем мала.
Но, вспять отбрасывая танки.
Два дня сбивала и рвала
Строй и энергию атаки…
Тьма. Снег шуршал, сыпуч и сух.
Каких-то тропок рвались звенья,
И в сизой мути был мне слух
Как бы вторым комплектом зренья.
И, с бело-серою стеной
Стараясь свыкнуться и слиться,
Я как бы видел за спиной
Сосредоточенные лица.
И тот особый посверк глаз,
То их мерцание и жженье,
В которых жизнь самозажглась
Необратимостью решенья.
И я смирял свое в себе,
И шел, и вел навстречу бою,
Чтоб равным в общей стать судьбе
И все же быть самим собою,
И личной цели не иметь,
И пораженье, торжество ли,
И честь победы или смерть —
Принять в своей и в общей доле.
С тех пор везде и в час любой,
В любые жизни повороты
Я слышу, вижу за собой
Солдат в века идущей роты.
И проверяю сам в себе
Решимость и готовность к бою,
И растворяюсь в их судьбе,
Чтоб вправду стать самим собою.
СЕМЕН ГУДЗЕНКО
ПЕРЕД АТАКОЙ
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв.
И умирает друг.
И значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв.
И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Был бой коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы
никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
как пред господом богом, — чисты.
На живых порыжели от крови и
глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели
голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит
четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы
молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали
счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая
участь солдат.
У погодков моих ни стихов,
ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда
возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем,
ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут
гордиться сыны.
Ну, а кто не вернется?
Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою
пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге
забьется,—
у погодков моих ни стихов,
ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет!
Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые
любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей,
нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья
живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы
никого б не жалели,
Кто в атаку ходил, кто делился
последним куском,
тот поймет эту правду, — она к нам
в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым,
охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть
поколения знают
эту взятую с боем суровую правду
солдат.
И твои костыли, и смертельная
рана
