Когда в газетах стали появляться списки возвращающихся домой, соседка в ожидании мужа поставила на комод бутылку вина. Телефон звонил с утра до вечера, и в конце концов Юдит пришлось ответить, она понимала, что до нее пытается дозвониться мама, и это была именно мама, спрашивала, как дела, требовала ответа, рассказала, что наводила справки у тех, кто вернулся, не знают ли они ее зятя, спрашивала, есть ли сведения о Йохане, и Юдит не могла ей запретить это делать, только вздрагивала от каждого звонка, так как всякий раз он звучал приговором к прошлой жизни. И все же ей надо было устраивать свою жизнь, надо было придумать, чем жить. На улице ее уже много раз останавливали и просили еды, хотя бы кусок хлеба. В деревне еда была всегда. В деревне гнали самогон. Из деревни можно было бы тайком привезти в город всякой всячины и открыть свой магазин. Это был единственный вариант, мама тоже на него согласилась и велела Юдит приехать к Розали во время забоя скота, а еще лучше остаться там, и Юдит пришлось поехать, хотя она знала, что ей придется выслушивать причитания свекрови и тети о том, что разве может молодая женщина одна жить в городе, и, конечно, рассказы свекрови о невероятных талантах ее любимого сына и размышления о том, что приготовить на обед, когда сын вернется домой. О свекре никто говорить не будет. Юдит была почти уверена, что он не вернется никогда; Розали сказала, что в июне в доме Армов появились мыши, а мыши никогда не обманывают.
Несмотря на то что большинство поездов перевозило только военных, солдаты брали по дороге и обычных путешественников, поэтому Юдит принарядилась, насколько это было возможно, перед трудной дорогой. Когда ей помогли забраться в поезд, одобрительный свист заставил ее щеки порозоветь, в кармане муфты лежал добытый на черном рынке проездной документ, и она выкурила последние папиросы, хоть и находилась в общественном месте; всю дорогу она боялась, что свекровь все сразу поймет, что она заглянет прямо в ее лживое сердце, ведь разве она после свадьбы не изображала из себя счастливую жену, разве не сделала все возможное, чтобы они выглядели самой обычной молодой парой. Она поссорилась с мужем только раз, после года совместной жизни и двух попыток некого подобия секса. Юдит долго думала, как спросить у мужа, не был ли он у врача или какого-нибудь знахаря. Вопрос выскочил сам собой за ужином с котлетами. Муж был ошарашен, он опустил вилку, потом нож, но продолжал жевать. Тишина дрожала в плошке с соусом. Он передвинул десертную ложку и спросил:
— А зачем? Со мной все в порядке.
— Но так не должно быть!
Стул упал на пол, фанера поцарапала доски. Юдит убежала в спальню, закрыла за собой дверь и подставила стул под ручку. Лекарства хранились в ящике серванта, но там не было ничего, кроме порошка Гуфеланда. Она высыпала все, что нашла, в рот и поблагодарила Бога, что Йохан с женой гостят у родственников.
Муж постучался в дверь.
— Дорогая, открой дверь. Давай выясним, что с тобой.
— Пойдем вместе со мной к врачу.
— Тебя что-то беспокоит?
— Ты не мужчина!
— Дорогая, у тебя истерика.
Голос мужа был спокойным и терпеливым. Он тихо сказал, что сейчас приготовит для нее стакан сахарной воды, его мама всегда так делала, когда они были маленькими и просыпались от кошмаров. Это ее успокоит. А потом они вместе подумают, не стоит ли Юдит сходить к специалисту по нервным болезням.
Юдит записалась на прием в частную клинику Грайффенхагена. Доктор Отто Грайффенхаген лечил мужские болезни, а его клиника была, безусловно, самой современной в городе. Если там не смогут помочь, то тогда уж нигде не смогут. На приеме Юдит заикалась, сглатывала и покашливала, намекая на свою проблему. Доктор вздохнул:
— Вам надо бы обоим прийти ко мне на прием. Вместе. Или ваш муж может прийти один.
Юдит поднялась, чтобы уйти.
— Мадам, конечно, есть различные средства. Например, ампулы тестовирона могли бы помочь. Однако прежде я должен обследовать вашего мужа.
Но Юдит не смогла убедить мужа пойти на прием к Грайффенхагену, принимать тестовирон и даже совершить первый полет. Прошло какое-то время, и она перестала ходить на курсы разговорного английского, а вскоре забросила и французский, который добавила в свой распорядок дня во время помолвки. Тогда она еще думала, что жена летчика должна знать иностранные языки.
1941 Деревня Таара Генеральный округ Эстланд Рейхскомиссариат Остланд
Скрип и скрежет саней доносился до избушки издалека: Эдгар с шумом возвращался из города, куда ездил по делам. Когда сани остановятся, тут же начнется разговор о немцах. Я знал это и заранее приготовился помалкивать. Утром я как бы между прочим предложил прогуляться до дома Розали: я помогал им при забое свиньи и знал, что Эдгар никогда не откажется от супа с фрикадельками, теперь же как раз был тот самый случай, но мама, вероятно, успела ему сообщить, кто приезжает. Эдгар отказался и уехал по своим делам. Отношение кузена к жене было единственным, что меня в нем раздражало. С лошадьми он обращаться не умел, поэтому я вышел ему навстречу — распрягать все равно пришлось бы мне. Мерин здорово устал, из его ноздрей шел пар, скорость, скорее всего, была очень большой. Об овсе Эдгар, как всегда, забыл, его осталось в мешке литра два, тогда как часть мешков с сеном, заправленных мною в сани накануне, исчезла. Я решил не отвечать на бодрое приветствие кузена. Его шаги замерли на полпути, снег неуверенно заскрипел под ногами. Я сделал вид, что не заметил, отвел мерина на конюшню и стал очищать ему копыта от снега и тщательно натирать “голодные ямки”, я знал, что они чешутся у него больше всего. Эдгар наблюдал за мной, стучал валенками друг о друга, стараясь привлечь внимание. Ему явно что-то хотелось рассказать. Его новости касались сена и поэтому не особо меня интересовали, положение было плачевным. Леонида обещала, что двадцати стогов вполне хватит на зиму, но уже сейчас приходилось подмешивать солому, хотя мой мерин всегда предпочитал тимофеевку. В конюшне Армов дела шли не лучше, крупные кони немцев довели деревенских животных до истощения, но Эдгара напрасно было просить позаботиться об этом в своих поездках, только если убедить мать поговорить с ним. Но мать никогда и ничего не просит у Эдгара. Как только мы вернулись в родные края, Эдгар сразу же юркнул под крыло истосковавшейся матери. И она расплылась в улыбке, как масло по сковородке, Эдгар же обрадовался, увидев, как хорошо Розали о ней заботится. Ему даже удалось уговорить мать и Леониду держать в секрете его возвращение — не рассказывать ни одному человеку, включая его жену. Мать считала, что Эдгара могут схватить как коммуниста, если его вдруг узнают в деревне, чего я никак не мог понять, ведь никто в советское время не пережил столько бед, сколько Симсоны. Раньше я понимал, что кузен хочет скрыть свое бегство из Красной армии, но теперь-то в чем проблема? По деревне разгуливали и другие дезертиры из Красной армии, мы же прошли обучение на острове Стаффан и сражались против большевиков. Конечно, мать никого из нас не хотела отпускать на войну, у нее были слабые нервы, и я не мог противостоять ее слезам. Она всегда становилась такой веселой, когда Эдгар приходил ее проведать, тут же начинала варить соленое мясо, чтобы приготовить консоме, или искала что-нибудь еще вкусненькое на стол. И все же я не верил, что Эдгар просто так делает себе новые документы. Его новая фамилия, Фюрст, — я стал называть его Вурсти — была достаточно немецкой, изящной, как вискозная рубашка, что вновь заставило меня задуматься о том, что кузену есть что скрывать. Розали хотела отправить весточку жене Эдгара, но Эдгар запретил, мать запретила, а потом и Леонида за ними следом. Чем больше времени проходило с возвращения Эдгара, тем сложнее было рассказать об этом Юдит.
Кузен продолжал топтаться за моей спиной. Я не торопился, похлопывал мерина по ворсистому боку в темноте конюшни.
— Ты не спросишь, как дела, — сказал Эдгар и с шуршанием вытащил из сумки газету.
Он не мог дождаться, пока мы перейдем из конюшни в дом, и стал, прищуриваясь, читать в свете штормового фонаря о том, что в Таллине были освобождены двести шесть политических заключенных и что это подарок на Рождество от генерального комиссариата Эстонии всем безвинно пострадавшим женщинам и детям, которые столкнулись с трудностями после того, как кормилец семьи оказался за решеткой. Голос кузена звучал торжественно, блеклые глаза приобрели цвет.
— Ты меня слушаешь? Интересно, многие ли отнесутся столь же благородно к семьям противников? Или ты все еще думаешь о своем поле?
Я утвердительно помычал в ответ, прежде чем вспомнил, что не собирался говорить с Эдгаром, который столько суетится, но нисколько не способствует продвижению дел Симсонов. От отца нет никаких вестей, наши поля все еще в чужих руках. Не получится засадить их картошкой, хотя клевер, растущий там вот уже три года, прекрасно насытил землю азотом — что может быть лучше для картошки! Немцы запретили выращивать табак, и даже Розали не удастся достать рассаду, но с земель Армов удалось выдворить пригнанных туда большевиками рабочих, а также им вернули часть полей, конфискованных в пользу народа. Я бы опрыскал плодовые деревья Армов “Эстолеумом”, купленным по моей просьбе заранее и в достаточном количестве. Отец Розали был очень благодарен за этот совет, Аксель относился ко мне как к родному сыну. Я сказал, что “Эстолеум” — инсектицид куда лучше, чем “Парижская зелень”, яблок на продажу будет достаточно, но это все, что молодой хозяин дома Симсонов мог сделать для своей невесты, а в собственном доме он не мог и этого. Вот какие вопросы волновали меня. Эдгар же никогда не понимал сельскохозяйственных проблем, хотя утреннее парное молоко, похоже, всегда отлично подходило для его слабых легких.
