— Да какже это так, вдруг, барышня? С бухты-барахты? Раз, два и готово. И мы вами довольны и вы нами как будто. Служить бы да послуживать, значит, a вы вот как нарочно, покидаете нас. Редко, когда попадется такой хороший, честный человек, как вы, и непременно переманят его на лучшее место, — уже горячился и возмущался старик-управляющий. Чтобы вывести его из заблуждения, Ии невольно пришлось рассказать про происшедшее с ней за эти дни несчастье; не называя фамилии виновника его — Валерьяна, но не забыв упомянуть и о выручившем ее из беды незнакомце, которому решила заплатить добром за добро.
Лишь только Илья Иванович услышал об этом, он весь так и зашелся негодованием.
— Да Бога вы не боитесь, барышня, да неужели же из-за трех сотен каких-то злосчастных нам работницы хорошей лишаться! Да сказали бы вы хоть одно слово мне о том, да я бы ждал отдачи хоть сотню лет…
И он еще долго распространялся на эту тему, все еще, вероятно, надеясь на то, что Ия откажется от своего решения и останется служить у, них.
Совершенно иначе отнеслись к уходу молодой девушки её сослуживицы. Илочка, Тина, Машенька, Катя и другие барышни продавщицы завидовали недавней скромной кассирше, мельком, на ходу услыхав из её разговора с управляющим о том, что она, Ия Басланова, получила очень лестное и выгодное для неё приглашение.
— И везет же таким белоручкам! Небось, теперь наживет денег кучу. Не то, что мы грешные, — шептались они по уголкам отделения.
И вот Ия ушла. Словно во сне произошло с ней все последующее её последние сутки дома, в маленькой хибарке на Васильевском острове, последние проведенные часы с Катей, Зиной, её детьми и Леонидом, прибежавшим проводить ее. Никому из них Ия не рассказала про неблаговидный поступок Валерьяна. Ей самой становилось как-то стыдно за человека, решившегося так бесчестно подвести ее. Все свои заботы и ласки, какие только имелись в душе Ии, отдавала она теперь перед разлукой младшей сестренке:
— Ради Бога, поберегите мне Катю, Зина, — трогательно просила Ия молодую женщину.
— Да ладно уж, ладно, сберегу вам сокровище ваше, — добродушно отмахивалась та, вызывая на свое обычно суровое лицо теплую, ласковую улыбку, — небось не забыла, как вы, словно наседка за цыплят, за моих Журу и Надю заступались.
— A ты, Катя, заботься о маме, когда домой приедешь. Все ей расскажи, нашей милой. Я от себя ей напишу, пока что. Да занимайся хоть немного летом. С книги списывай, задачи решай. A еще скажи мамочке, что я всей душой к ней рвалась хоть на недельку. Не судьба, значит. В письме все ей объясню подробно. Да пиши ты мне почаще, ради Бога, отсюда и из дома. Ну, храни тебя Господь!.. — Это были последние слова Ии, адресованные сестре перед отъездом. Катя горько плакала, обнимая и целуя старшую сестру. Зинаида Градова крепко жала её руку… Жура и Надя рыдали навзрыд. Когда вечером Алексей Алексеевич заехал к Градовым, он не мог не умилиться душой при виде трогательного прощания сестер и друзей.
* * *
Поезд свистнул и отошел от станции.
Возница финн, куря трубку и флегматично подергивая вожжами, подкатил к крыльцу вокзала на своей тряской таратайке.
— Садитесь, Ия Аркадьевна, вам неудобно? Какая досада, что не телеграфировал на мызу. Выслали бы экипаж за нами. Пожалел людей беспокоить ночью, — хлопоча около своеобразного чухонского экипажа, и усаживая и устраивая в нем Ию, говорил Алексей Алексеевич Сорин.
Полуживая от усталости молодая девушка уселась в тарантас. Глаза её слипались. В голове мелькали вереницы сонных бессвязных мыслей. Долгая тряска в вагоне, позднее ночное время, частая смена впечатлений за этот день, — все это вместе взятое не могло не повлиять на настроение девушки. Она чувствовала себя невероятно уставшей. A кругом неё северная апрельская ночь давно ткала свои причудливые узоры.
Белые сумерки рассвета казались бессолнечным прохладным деньком. Мохнатые огромные сосны, уходя в небо, особенно рельефно выделялись мохнатыми зелеными пушистыми ветвями на этом светлом фоне. Глубокие пески желтели повсюду и молодая едва освободившаяся от снега травка и мох уже мягко зеленели по краям дороги. Но там, подальше, в глубине леса лежали еще набухшие, грязные полосы снега. Где-то вдали уже шумели по весеннему озера. Величаво и сумрачно высились холмы. Таратайка то и дело ныряла в ложбины или поднималась змеей извивающейся на возвышенности дороге. Птицы щебетали предсолнечным щебетанием, шарахаясь в кустах. Алексей Алексеевич заботливо накинул на плечи своей спутницы теплую меховую пелерину.
— Удобно ли вам? — наклоняясь, спросил он Ию.
Девушка едва нашла в себе силы ответить ему что-то спросонья. Туманная греза сильнее с каждой минутой сковывала ее. Она же словно засыпала песком глаза и налила свинцом ослабевшее тело.
Таратайка по-прежнему то мягко вспрыгивала на холм, то быстро и легко соскальзывала с него вниз, гремя колесами. Скоро сладкое забытье совершенно затуманило мозг Ии и она забылась, медленно погрузилась в дремоту.
— Приехали! Ия Аркадьевна, пожалуйте. С Богом входите в мою скромную хату! — услышала девушка спросонья знакомый голос Сорина и открыла глаза. Солнце ярко и весело брызнуло ей в лицо своим утренним потоком. Таратайка стояла перед воротами мызы. Флегматичный финн, доставивший их сюда со станции, тащил её чемодан к калитке и кричал что-то на его непонятном для Ии наречии.
— Что Святослав Алексеевич? Как здоровье? — с плохо скрытой тревогой в голове обратился Сорин к отворившему им калитку человеку.
Человека звали Степаном; он принял y чухонца пожитки барышни и, сунув чемодан другому встречавшему слуге, кинулся к таратайке, где находились картонки, пакеты и корзины хозяина.
— A мы, барин, нынче вас и не ждали. Даже думали телеграфировать станете. Святослав Алексеевич почивают… Они, слава тебе Господи, все время без вас хорошо себя чувствовали. Только скучали малость… Господин Магнецов и то жаловались на барчонка… Сладу сказывали нет. Тосковали, капризничали, папашеньку дожидались, — самым обстоятельным образом докладывал словоохотливый Степан. Другой человек Ефим, служивший кучером, дворником и сторожем на мызе, угрюмого вида человек, молча принял пожитки и понес их в дом.
Последний казался совсем необитаемым и пустынным.
Солнце играло на стеклах небольшого двухэтажного здания, построенного по образцу норвежских домиков. Он стоял в саду. Вокруг домика росли сосны и пихты… Серые зыбучие финские пески ревниво охраняли сад от малейшего признака зеленой травки… Однообразно шли те же песчаные неровные дорожки, змеясь и волнообразно убегая куда-то под густые шатры вечнозеленых хвойных деревьев. И самый дом с его галерейкой второго яруса, с его прямой плоской крышей не понравился Ии. Что-то скучное, суровое сказывалось в его внешнем виде. Это скучное согласовалось как нельзя лучше с однообразной и угрюмой природой. Сердце молодой девушки екнуло. Гнетущая тоска толкнулась в грудь Ии и заполонила её душу.
«Боже, как здесь будет тоскливо», — невольно подумала девушка и тотчас иже отогнала от себя недостойную по её мнению мысль. «Какая же может быть тоска, когда ей предстоят такая прекрасная, светлая и благородная работа: воспитывать больного мальчика, утешать его в горьком, безотрадном житье-бытье, заниматься, учить его, — да разве это уже одно не является радостным трудом, могущим дать огромное самоудовлетворение?»
Какой-то рокочущий шум долетел до ушей Ии, пока она входила в сени своего нового жилища.
— Это озеро наше шумит, не извольте беспокоиться, барышня — услышала она голос Степана, указывавшего ей по поручению Алексея Алексеевича дорогу в её комнату.
Рядом небольших, но чрезвычайно чистых и уютно обставленных стильной норвежской мебелью комнат Ия прошла к себе. Её горница находилась в нижнем этаже дома. В верхнем этаже жил сам хозяин с сыном, прислуга и доктор, неотлучно находившийся в доме при маленьком больном Сорине. Внизу же была столовая, гостиная, кухня и её, Иина, угловая комната выходившая огромным окном в самую чащу сада. Эта комната с чистой узкой постелью, с зеркальным карельского дерева белым шкафом, письменным столиком и широким креслом-кушеткой сразу понравилась ей. Выкрашенная масляной краской, чуть сумрачная от карауливших ее y окна зеленых сторожей-сосен, росших по соседству в саду, она, эта просторная, чистенькая и уютная горница невольно располагала к занятиям здесь, под её гостеприимным кровом. Чья-то благодетельная рука позаботилась и об удобствах Ии. В новеньком чрезвычайно простом, но удобном умывальнике была налита студеная вода. На письменном столе расставлены принадлежности для письма; стоял простой, но изящный письменный прибор. На полках, прибитых на стене, прижимались друг к другу томики классиков: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Некрасова и Гончарова.
