Сзади нас две женщины шепотом разговаривали:
— Говорят, ночью арестовали Полянского.
— Полянского? Директора кирпичного завода?
— Да.
— Да что ж он не уехал?
— А вот поди ж узнай. Может, с делом с каким остался?.. И не дома он был, у сестры своей скрывался. Забрали и ее.
— Зинаиду Ивановну?
— Да. А потом пришли к нему домой, обыск сделали и забрали его сына.
— А у него сын есть?
— Да мальчонка там, лет четырнадцати или пятнадцати.
Егора Ивановича Полянского я очень хорошо знал, он дружил с дядей Андреем. Его сын Вовка учился в шестом классе «В». Ребята иногда звали его тихоней, но все знали, что он честный и хороший товарищ. За это его уважали даже те, кто обычно не любит отличников, такие ребята, как Митька. Мама не раз ставила мне в пример Вовку, говоря, что с таким хлопцем можно дружить, так как от него ничего дурного не наберешься. Вовка не участвовал ни в одной драке, и было странно слышать, что его арестовали. Что же он мог сделать?
— Не верь, сплетни бабские — буркнул мне Митька, когда я обратил его внимание на этот разговор женщин.
Я не успел ответить, дверь открылась, и на высокое крыльцо вышел длинный как шест военный. Лицо суровое, дряблое, под глазами мешки. Глаза холодные, чуть прищурены, уши большие, словно лопухи, немного оттопырены. Нос длинный, прямой, тонкие губы самодовольно, плотно сжаты. Новый зеленый мундир, с черным воротником был аккуратно подогнан, на груди нашит орел со свастикой в лапах. Высокая фуражка с блестящим козырьком, над ним белый шнур, кокарда и такой же, как и на груди, орел со свастикой.
— Фашист, — прошептал я, и по телу пробежал мороз: «Так вот какие они!» Я вспомнил дядю Андрея и подумал что вот сейчас, наверное, начнут делать из нас рабов.
«Но мы не дадимся!» — сказал я себе решительно и приблизился к Митьке. Он, не моргая, смотрел на фашиста. Его озорные голубые глаза были серьезны.
Собравшиеся с любопытством и страхом разглядывали гитлеровца, который, засунув большие пальцы рук под ремень, стоял на крыльце, устремив суровый взгляд в толпу.
Вслед за этим военным появилось еще несколько немцев — в таких же мундирах, только вместо фуражки на голове у каждого из них щеголевато сидела пилотка с высоко торчащим передним углом. Среди фашистов боязливо жался какой-то пожилой мужичок в потертом демисезонном пальто, с обнаженной головой. Рыжие волосы у мужичка были похожи на войлок, изъеденный молью, и росли только за ушами и на затылке. Мужичок растерянно поглядывал по сторонам. Он избегал смотреть на собравшихся, но при этом заметно было, что он старался принять независимый вид.
Немец начал говорить, но я ничего не понял из его речи, несмотря на то, что по немецкому языку у меня всегда была четверка.
— Что он говорит? — спросил Митька.
— Не знаю. Я только разобрал два слова: «комендант» и «партизан» — это значит…
— Я и без тебя знаю, что «партизан» — это «партизан». Переводчик…
После немца вперед вышел рыжий мужичок и заговорил по-русски:
— Това… — вякнул он и осекся. — Господа! — По площади прошла какая-то волна, зашептали: «Господа». — Господа! — продолжал мужичок. — Герр комендант господин фон Шварц сказал, что он требует от вас соблюдения порядка. — Рыжий развернул листок и стал читать: — Хождение разрешается до восьми часов вечера. За появление на улице позже этого времени — расстрел. Всем сегодня же сдать оружие. При обнаружении несданного оружия — расстрел. Всем коммунистам в течение завтрашнего дня зарегистрироваться в комендатуре. За невыполнение этого приказа — расстрел. Всем евреям носить на левой руке белые повязки с черной шестиконечной звездой. За появление на улице без повязки — расстрел. — Он свернул бумажку, сунул в карман и продолжал:
— Командование великой германской армии требует, чтобы завтра от каждой семьи было сдано в волость по десять штук яиц…
— Поздно хватились, итальянцы всех кур постреляли, — неожиданно раздался женский голос в толпе.
Гитлеровцы, будто по команде, насторожились. Комендант обвел площадь взглядом, прокричал:
— Мольчать! — Немец, плотно сжав тонкие губы, смотрел не моргая на толпу.
Рыжий съежился — тоже молчал, пока немец не буркнул что-то сквозь зубы.
— Господа, мы двадцать четыре года ждали освобождения и вот дождались… — он поперхнулся, — Немецкое командование назначило меня старостой. На каждую улицу назначены сотские. — Он стал зачитывать фамилии сотских и среди других назвал Гришаку.
— Видал? — тихим голосом зло проговорил Митька. — Тоже мне сотский! Предатель!
— О, да это ж Филатов! — прошептала испуганно женщина.
— Какой Филатов? Где? — не поняла другая.
— Староста-то — Филатов-младший. Что за станцией жили, где сейчас МТС. Это ихняя экономия была. Потом их выселили и говорили, что они так и пропали где-то. А оно, вишь, когда объявились.
Услышав разговоры в толпе, староста вдруг вскинул голову и сверкнул злыми глазками.
— Эй, там! Хватит митинговать, отмитинговались! Все!
Фашист поспешил старосте на помощь. Коверкая слова, он заговорил по-русски:
— Мольчать! Пандит будет расстреливайт!
Он прокричал что-то по-немецки, и через раскрытые настежь ворота во дворе поселкового Совета показались Вовка и его отец Егор Иванович. Руки у них были связаны назад.
Вовка шел впереди, опустив голову, Егор Иванович позади него, оберегая сына от солдат в рогатых касках. Солдаты кричали и подталкивали их прикладами. Егор Иванович прямо держал голову и смотрел на народ так, словно хотел заглянуть каждому в лицо, узнать и запомнить, кто собрался на площади и для чего.
В воротах их остановили, заставили залезть на ящики, которые почему-то стояли здесь и на которые я до сих пор не обратил внимания.
Егор Иванович твердо ступил одной ногой на ящик, подался всем корпусом вперед и, подтянув другую ногу, выпрямился. Теперь его голова почти доставала до чугунной дугообразной перекладины ворот.
Вовка споткнулся о ящик и упал на него животом. Руки у него были связаны, и он никак не мог подняться.
Гитлеровец схватил его за воротник, поставил на ноги.
— Держись, сынок, — ободряюще проговорил Егор Иванович. — Люди отомстят за нас…
Я взглянул на Егора Ивановича, и наши глаза встретились: он, наверное, узнал меня. Добрые, ласковые глаза его говорили мне сейчас очень многое, говорили такое — сразу не сообразишь, что именно, но потом поймешь и запомнишь на всю жизнь.
Вовка впервые за все время поднял голову и посмотрел на собравшихся. Лицо его было бледное, растерянное. Нас он не заметил, и голова его снова упала на грудь. Он еле стоял на ногах.
— Это пандит! — закричал вновь комендант, указывая на Егора Ивановича и Вовку. — Он коммунист, хотель убить всех вас. Он хотель отрафить вода…
— Врет! — раздался вдруг зычный бас Егора Ивановича. — Врет! Товарищи, не верьте фашистам, не верьте ни одному их слову! И не бойтесь их, пусть они нас боятся… Бандит — говорит? А мальчишка? Они боятся нас, даже детей наших! Товарищи, не давайте им пощады!
— Молчать!!! — заорал комендант, но Егор Иванович, не обращая на него внимания, продолжал говорить:
— Бейте их! И предателей — тоже… Никитин выдал нас…
«Никитин!» — подумал я, вспомнив слова Лешки о его столкновении с предателем.
Комендант сказал что-то солдатам. Те засуетились. Торопливо перебросили через ворота веревки и стали набрасывать петли на головы — сначала Егору Ивановичу, потом Вовке.
Я не мог смотреть на все это. У меня горло перехватило, глаза затуманились слезами, и обе фигуры расплылись. И вдруг раздался отчаянный крик Вовки:
— Па-а-па!..
Прокричал и тут же, захрипев, умолк. Я протер глаза и увидел Вовку уже висящим под аркой ворот.
Егор Иванович закричал:
— Прощай, сынок!.. Люди, запомните и отомстите!
Гитлеровцы пытались выбить из-под его ног ящик. Егор Иванович посмотрел вниз и ударил что было силы ногой в лицо одного солдата так, что тот отлетел на несколько метров от ящика, растянулся. Ударив немца, Егор Иванович не удержал равновесия, покачнулся назад, голова его выскользнула из петли, и он упал. Немцы набросились на него, раздались выстрелы.
Я не выдержал, пустился бежать.
Лишь только к вечеру я немного пришел в себя и смог рассказать маме, что случилось. Рассказывая, я плакал. Ночью долго не мог уснуть, а немного задремав, я тут же просыпался от кошмаров и будил маму: мне было страшно. Вовку повесили… Его больше нет, никогда я его не увижу… Никогда, никогда… А перед глазами вставали то ворота и под ними Вовка, то вдруг откуда-то из тьмы появлялся Егор Иванович, высокий, прямой. Он смотрел на меня своими суровыми и в то же время ласковыми глазами, говорил: «Держись, сынок! Люди отомстят за твою смерть».
