Мы тоже должны отомстить. Бедный Вовка, за что они его повесили, за что?
Слезы подступали к самому горлу, я пытался не всхлипывать, но чем больше я крепился, тем сильнее прорывало. Мама просыпалась.
— Ну что ты, Петя? Разве так можно? Ты же большой… Слезами горю не поможешь. Крепись…
— А зачем они Вовку повесили? Что он им сделал? Я их, гадов, все равно побью!.. Наган достану и буду бить…
Мама не придала серьезного значения моим угрозам. Но мысль о нагане, пришедшая вдруг, быстро успокоила меня. Я представил себе, как бы я спас сегодня Егора Ивановича и Вовку, если бы у меня был наган, хотя я и видел это оружие в своей жизни всего лишь один раз, и то издали.
Наган! Только бы достать наган!
4
На другой день я никуда не пошел: мама строго-настрого запретила куда-либо идти.
— Сейчас не такое время, чтоб по улицам ходить, — сказала она. — Ты погляди в зеркало, на тебе после вчерашнего совсем лица нет.
Но при чем тут лицо, если немцы повесили Вовку и мне надо где-то достать наган? Будет наган — никто мне не страшен. Где и как его достать, я еще не представлял, но, конечно, не дома, надо куда-то идти. Кроме того, меня тянуло опять на площадь, посмотреть, что с Вовкой, может, это и неправда, может, все это мне приснилось. И все-таки это не сон. Все было наяву — Вовки и Егора Ивановича больше нет.
— Ты б книжки не забывал, — напомнила мама. — Школы нет — учись сам. Немцев прогонят, откроются школы, а ты и то, что знал, забудешь.
Это была правда. Но вокруг творилось такое, что все равно за книгой не усидишь, и я рвался из дому.
Меня выручил Митька. Он постучал в крайнее окно.
Митька всегда чувствовал какую-то робость при встрече с мамой: знал, что она не очень одобряет нашу дружбу, и поэтому избегал встреч с нею.
Я кинулся к окну и, увидев Митьку, закричал:
— Иди в хату!
Он закрутил головой, проговорил:
— Выдь сюда, — и стал за стену.
— Митька зовет, — сказал я маме.
Она подошла к окну, постучала и, когда показался Митька, громко позвала его:
— Иди в комнату, что же ты там стоишь?
Голос у мамы был ласковый, дружелюбный, я даже удивился, и мне очень захотелось, чтобы он вошел в дом. Но Митька упрямился, пришлось выйти.
— Чего же ты вчера струсил? — спросил он.
— Там не струсишь! Если б наган был, думаешь, убежал бы? Одного, другого застрелил бы, руки Егору Ивановичу развязал, а они винтовки у убитых схватили б и давай бить фашистов!
Митька слушал внимательно, мой план ему нравился, и он проговорил:
— Конечно, с наганом можно было их освободить. Да где ты его возьмешь? Я уже и сам об этом думал. — Митька распахнул полу пальто и достал длинную медную трубку. — Я ходил на станцию за депо, там железа разного много, еле нашел.
— А что с ней делать?
— Эх, чудак человек! Что делать? Поджигалка, знаешь, какая будет? Настоящая винтовка!
Поджигалкой у нас звали самопалы, потому что для выстрела заряд в трубке «поджигали» спичками.
Поджигалка! Какой молодец Митька! А я-то не додумался. Хорошая трубка, побольше серы, нарубить из проволоки дроби — и можно немцев бить за мое почтение!
— Да из такой трубки две выйдет!
— Не годится, — отверг мое предложение Митька. — Надо длинный ствол, чтоб издалека можно было бить. Думаешь, к коменданту подпустят близко?
— Старосту — тоже.
— Старосту — потом. Сначала коменданта.
— А Никитина-гада? Того надо тоже в первую очередь, чтоб не выдавал.
— Да, Никитина, пожалуй, надо тоже в первую очередь, — согласился Митька.
— Ну вот! Что ж ты всех сам будешь стрелять, а я?
— Найдем еще трубку, сделаем.
Найдем! Легко сказать — найдем, а где и когда? Сам ведь еле нашел. И зачем ему такая длинная?
— Мить, давай две сделаем, — просил я его.
— Ну что ты пристал? Две, две… А куда они будут годиться? Воробьев в саду пугать?
— Да она ж вон какая длинная. А еще ручку приделаешь — совсем огромная будет. Под полой и не спрячешь. На виду будешь ее носить, что ли?
Митька посмотрел на трубку, прикинул, как будет выглядеть в готовом виде, согласился.
— Пожалуй, верно…
— А две как раз хорошие будут, — продолжал я.
— Да ладно тебе, не тарахти, — оборвал меня Митька: ему было обидно, что нельзя сделать поджигалку с таким длинным стволом. — А распилить чем?
Распилить действительно было нечем. Зубилом разрубить — не годится, трубка сплющится. А у нее и без того оба конца подпорчены. Нужна пилка. Но где ее взять?
Мы перерыли все металлическое старье, которое валялось у нас в сарае, весь инструмент, какой был у Митькиного отца, — нигде не нашли даже заржавленного куска пилки. Попробовали обыкновенной ножовкой — ничего не получилось, сломали два зуба, бросили. Оставалось одно — попросить у Гришаки, у того наверняка есть. Но как просить, вдруг заинтересуется, для чего нам пилка? Дело другое — обыкновенная пила, сказал, распилить доску, и все. А тут железо, может догадаться.
— Надо у Дундука выменять на голубей, — сказал Митька.
— На голубей? — удивился я, что Митька, который за голубя готов был отдать собственную голову, теперь соглашался променять его на пилку.
— А что? — спросил он. — Голубем, брат, коменданта не убьешь, а их все равно фрицы поедят: ведь не будешь все время держать голубей взаперти, — и добавил: — Думаешь, я ему хорошего дам? У меня там дикарь есть, подсунем ему…
Но и здесь была трудность: как помириться с Федей? Можно было всем этим пренебречь и пойти к ним как ни в чем не бывало, если бы не Гришака: ведь он теперь сотский, староста на сто дворов, и ясно, что обязанности свои будет выполнять добросовестно. Не хотелось попадаться ему на глаза. Но делать нечего, и мы решили, что я должен напустить на себя совсем безобидный вид и пойти к Гришакиным попросить у бабки Марины немного соды, будто для мамы. Тем более, что после драки с Дундуком бабка приходила к нам и ничего не вспоминала. Вполне возможно, что они все уже и забыли. А просьба дать соды не вызовет никаких подозрений: раньше соседи часто брали взаймы друг у друга то соли, то соды, то спичек, и в этом не было ничего особенного. Заодно попробую выманить на улицу Федю.
5
В Гришакином дворе раздавался стук молотков о железо, словно в кузнице. Из-за сарая шел голубой дымок. Я направился прямо туда. В сарае похрюкивали свиньи, которых Гришака пригнал откуда-то перед вступлением итальянцев. Бабка сначала говорила, что они были бродячие, ходили по полю, и он их пожалел. Когда же пошли слухи, что «бродячих» коров и свиней будут отбирать, она стала утверждать, что свиньи куплены у пастухов, которые гнали стадо на восток, А люди говорили, что Гришака просто украл их на совхозной ферме.
Дверь в сарай была открыта, я невольно бросил туда взгляд и вдруг увидел лошадь. Я так удивился, что приблизился к двери. На меня смотрели добрые, умные глаза большого жеребенка с белой продольной полоской на лбу.
Большой лохматый пес, заметив меня, лениво, не вылезая из конуры, залаял. Из-за сарая тотчас же выскочил Ваня-горбун, брат Гришаки. Он был на год старше нашего Лешки, но, бросив года три тому назад школу, так и остался «недорослем». Федя Дундук и то был умнее его.
— Чиво тебе надо? — спросил он, важничая и выпирая вперед и без того выпяченную, как у утки зоб, горбатую грудь. У Вани совсем не было шеи, его дынеобразная голова сидела прямо на плечах. Несмотря на свое уродство, он был очень гордый и важный. А к тому же ужасно хитрый и жадный. Ключи от всех кладовок, погреба, сундуков и ящиков комода хранились у него. Деньгами и продуктами в доме распоряжался он. Его власть признавали все: и мать — бабка Марина, и старший брат Гришака, и средний брат Николай, который был мобилизован в первый же день войны в Красную Армию, о чем бабка Марина до сих пор очень жалеет. Смирилась с такой ролью деверя и невестка — жена Гришаки. А Федя Дундук просто боготворил своего дядю Ваню. Николай, когда был дома, стесняясь перед товарищами, сводил все к шутке: «Наш завхоз», — говорил он улыбаясь. «Эй, завхоз, достань-ка там яблока!» — «Какой хитрый! Яблока захотел!» — серьезно отвечал Ваня, не выговаривая буквы «к». Николай смеялся, и на этом обычно дело кончалось. По-видимому, все в доме находили, что роль Вани выгодна: во всякое время в любой просьбе можно было отказать человеку, свалив на несговорчивость «завхоза», который с гордостью выполнял должность козла отпущения.
— Ну, чиво? — повторил Ваня.
Я оторопел и не находил слов.
— Так… — сказал я наконец. — К бабушке.
— Давай, давай, держи! — крикнул Гришака, и горбун скрылся за углом сарая.
Я вслед за ним прошел туда же.
На большой наковальне лежал раскаленный толстый прут, Ваня держал его кузнечными щипцами, а Гришака бил по нему большим молотком. Искры и окалина разлетались в стороны.
