– Не надо! Не надо! – визжала я во все горло…
– Вот глупая, – заметил Робинзон, – разве ты не понимаешь, что из-за ветра мне ничего не слышно! Федюк, дуй сильней!
Федя был багровый от усилия, в это время козу подняли, и я перестала волноваться.
Теперь Робинзон выстроил себе палатку из кадетских шинелей, он жил там со своей собакой (Лыска выступила на сцену), коза паслась на зеленом сукне. Наш отряд переселился в самый дальний угол комнаты; за нами лежали поваленные стулья, изображавшие те лодки, на которых мы, дикари, приехали. Начался необыкновенный гам и шум; мы плясали воинственный танец и пели страшные воинственные песни вроде: «ого-го, съем, ого-го, всю кровь выпью! в черепе буду кашу варить!» и т. д. Все это выкрикивали кадеты, которым я вторила с восторженным визгом, стараясь перенять их голоса и жесты. Наши пленники – Ипполит и Федор – лежали связанными; костер был сложен, ножи наточены… тут произошло небольшое разногласие: Федор по роли был Пятница и должен был, развязанный нами, бежать и спасаться у Робинзона; Ипполита же решили зажарить и съесть, но он решительно воспротивился этому, объясняя, что когда человека съедят, то его уже нет, а он желает продолжать игру. Евгеша и Виктор не могли с ним сладить: он так дрался ногами, что чуть не разбил им носы; завязалась такая свалка, что Робинзон, быстро превратившийся в брата Андрея, перескочил стулья и объяснил, что если Ипполит не даст себя сжарить, то он немедленно выгонит его из игры; если же, напротив, он будет съеден, то никто не помешает ему продолжать играть, так как теперь его имя «Боевое перо», «Боевое перо» и съедят, а он будет потом продолжать играть под именем «Змеиный зуб», и это будет он же, но совсем другой дикарь, который приедет с новыми лодками и начнет настоящую войну против Робинзона. Это объяснение было принято, Ипполит покорился своей участи, Робинзон снова мирно гулял по полю с козочкой, которая весело блеяла. Игра шла дальше: Федор был уже Пятницей; растерзанный и помятый в борьбе «Боевое перо» превратился в «Змеиный зуб», и новая партия дикарей, вооруженная палками и копьями, снова высаживалась на берег, на этот раз затем, чтобы вступить в борьбу с поселившимся на острове белым. Мы напали, завязалась страшная схватка, имущество Робинзона было расхищено, палатка разнесена, и наконец все действия сосредоточились на козе: это была самая ценная добыча. Робинзон отбивался и уносил ее, перекинув через плечо и прикрывая своим телом. Пятница помогал ему, но не успевал на своих толстых, коротких ножках за быстрым шагом повелителя; бедный раб только цеплялся за бока и хвост козы, отчего в руках его оставались клочки белой шерсти. Евгеша и Викторушка с криками преследовали Робинзона, стараясь отнять добычу, Ипполит вертелся около козы и наконец снизу умудрился схватить ее за рог. Саша тянул за задние ноги, а я, ничего не видя, в какой-то чалме, закрывавшей мне пол-лица и залезавшей кистями в рот, с ружьем в руках, все бежала куда-то вперед, кричала, командовала, влезая на стулья, скатывалась с опрокинутого дивана, пока наконец, едва дыша, не уселась на пол и не сбросила с головы чалму и… увидела шестерых мальчиков, державших по куску козы.
– Нянечка, нянечка! – вырвался у меня крик. – Ко-за, ко-о-за! – Возглас мой был до того неистов, что мальчики очнулись и подбежали ко мне; у одного в руках была нога, у другого часть бока, бубенчики, рожки, Андрей держал голову с куском голубого банта, из-под которого торчала изогнутая, переломанная пружина, та самая, которую он решил «принять к сведению».
«Девочка с козой и цветами». Художник – Эмиль Мюнье. 1890 г.
Андрей швырнул эту голову мне в ноги и крикнул оскорбленным голосом:
– Я так и знал, что эта девчонка испортит нам всю игру, мало ли какие бывают случайности, на войне и людей убивают! – И, подняв меня с полу, он приказал: – Держи передник, на, вот твоя коза… – Он сложил мне в передник разрозненные части, провел за плечо через классную, канцелярскую, вывел за городские ворота, снова щелкнул ключом, и до меня долетел его крик:
– Ребята, по местам, начинается война!
– Нянечка, нянечка! Ко-за, ко-о-за! – огласился коридор новым воплем, и когда няня, обезумевшая от страха, подбежала ко мне, я стояла перед ней грязная, опухшая от слез, лента исчезла с головы, и рыжие локоны торчали во все стороны, батистовое платьице, белое с голубыми горошинками, представляло собой одни лохмотья, сквозь дыру передника выглядывала одна козья нога.
– Господи! – могла только вскрикнуть няня, схватила меня на руки и помчалась в детскую.
В детской было полутемно, в углу, у образа Божьей Матери, горела лампада да на столе около няни стояла свеча, заслоненная от меня какой-то картинкой. После катастрофы с козой няня умыла меня, причесала, убаюкала и уложила в кровать. Но потом я проснулась и… снова залилась слезами.
– Господи Ты Боже мой! Вот горе нажила себе, – вздыхала Софьюшка, – ну что я буду делать, захворает дитя! И барыни, как на грех, нету дома; пойду хоть папеньку просить, чтобы пришел вас утешить…
Глава VI. Отец. – Золотой шарик. – Волшебные кладовые. – Живая коза
Отца мы очень любили; бесспорно, любили и мать, но ее мы побаивались: она всегда была слишком нарядна, не допускала нас ни бросаться ей на шею, ни теребить за платье, взыскивала за малейший беспорядок в туалете или за резкость манер. Но что стесняло нас больше всего – это ее требование, чтобы мы говорили с ней по-французски, для чего ко мне каждый день на один час приходила гувернантка, занимавшаяся с мальчиками, и учила меня тем коротеньким, бессодержательным фразам, которыми умные дети здороваются, прощаются, благодарят и просят. Эти маленькие фразы сдерживали нас больше, чем всякие требования и наставления; по-французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распространяться, поэтому мы, дети, всегда при матери умно молчали или повторяли, как попугаи, ответы, которые она сама за нас составляла на свои же вопросы; только Андрюша, всеобщий любимец и гордость, немедленно переходил на русский язык и нередко увлекал за собой и нас до тех пор, пока строгая фраза «ne bavardes pas russe»[4] не заставляла нас прикусить язык. С отцом было совсем не то: встречая его в коридоре, приходя к нему в кабинет, мы вешались ему на шею, целовали лицо, волосы, требовали гостинцев, подарков до тех пор, пока он наконец не произносил:
– Ну, хорошо, я пошлю за мамашей, и все, что она позволит, я сейчас же вам дам и сделаю!..
Андрей относился к этой фразе индифферентно, Федя – спокойно, потому что во всем он был чрезвычайно благоразумен; у меня и у Ипполита обыкновенно падал весь энтузиазм: он, страшно трусивший матери, немедленно убегал, отказываясь от всего, я же закладывала руки за спину и укоряла отца:
– Если вы, папа, хотите жаловаться маменьке, так я к вам и ходить не буду, я никому не жаловалась, когда вы раздавили мой золотой шарик.
Это был мой постоянный упрек отцу, и, хотя он всегда хохотал при этом воспоминании, тем не менее считал себя моим должником и откупался всевозможными жертвами.
Дело в том, что бабушка привезла нам когда-то четыре летающих шара из тонкой резины, точно такие, как продают и теперь, но бабушкины были золоченые и произвели необыкновенный эффект. Все эти шары кончили самой разнообразной смертью: мой погиб раньше, чем я успела насладиться игрою с ним. Как только я получила его и нянька привязала к хвостику длинную нитку, позволявшую ему летать до самого потолка нашей очень высокой комнаты, в детскую вошел отец.
– Ого-го, какой у тебя чудный шар! Кто тебе его подарил?
– Бабушка… А он, папа, ужасно упрямый, ни за что не хочет сидеть на полу, – вот посмотрите.
Я притянула шар за ниточку, положила на пол и прижала рукой, но шар выскользнул и немедленно поднялся вверх.
– А вот хочешь, я сейчас сяду на твой шар и полечу к потолку?
Мысль, что мой отец, высокий, плотный, казавшийся мне громадным, вдруг сядет на шар и полетит на нем к потолку, привела меня, конечно, в восторг; я начала прыгать вокруг него и кричать:
– Не полетите! Не полетите! Вам будет страшно!..
– А вот увидишь, сейчас полечу! – Отец притянул шар и, придерживая его одной рукой, стал делать вид, что садится верхом. И вдруг, не удержавшись, отец как-то навалился на него, раздался страшный треск, и шара не стало.
Я начала топать ногами и кричать:
– Где же мой золотой шарик? Где золотой шарик?!
Няня, закрыв лицо передником, смеялась до слез.
Когда отец, полетевший самым естественным образом вниз, а не вверх, встал, то полы его сюртука были местами позолочены, а на паркете лежал грязный свернутый комочек лопнувшей резины.
– Шар был гадкий, он лопнул; я куплю тебе другой… – смущенно сказал отец.
Но я, не желая признать в лоскутке резины моего шара, долго не понимала, куда он делся, и продолжала требовать мой, тот самый, на котором только что сидел папа.
