С удивлением глядели путешественники, в первый раз вышедшие из вестибюля метро или из дверей прибывшего поезда, на многоуровневую конструкцию из стали и стекла. Трубы, напоминающие паровозные, торчали между треугольными крышами главного зала. По бокам возвышались круглые башенки с прямоугольными окошками-бойницами. Складывалось впечатление, что кто-то взял два форта времен Петра I и втиснул между ними конструкцию в стиле модерн, в придачу стилизовав крышу под крестьянские избы.
Кто-то считал, что творение архитектора Явейна смотрится красиво, смело и современно. Кто-то морщился и ворчал: «Это не вокзал, а уродство какое-то». Специалисты утверждали: Ладожский вокзал — один из самых передовых в Европе и чрезвычайно грамотно спланирован. Все возможные виды транспорта, начиная с поездов дальнего следования и заканчивая такси, соединены галереями и переходами в одну систему. Надо пересесть с метро на трамвай — сделал пять шагов, и готово. Удобно, быстро, надежно. Красота же — дело вкуса.
Так обстояли дела раньше.
Сейчас, через двадцать лет после глобальной катастрофы, грандиозное здание представляет собой печальное зрелище. Разруха, запустение царствуют здесь. Почти все стекла вылетели, а те, что чудом удержались во время взрывов, осыпались впоследствии под воздействием стихии.
Балтийский ветер гуляет по залам, заваленным горами битого стекла, завывает в вентиляционных решетках, гоняет из угла в угол комья пыли и обрывки бумаги. Навеки потухли информационные табло, сообщавшие толпящимся в зале пассажирам, на каком пути их ждет нужный поезд. Не стоят у входов и выходов бдительные стражи порядка. Кафе и ресторанчики не заманивают посетителей яркими вывесками, приглашая скоротать время ожидания за чашечкой кофе... А сложная, многоуровневая конструкция, напоминающая карточный домик, обрушилась, погребя под собой и пассажиров, и полицейских, и официантов. Огромной братской могилой стал Ладожский вокзал для всех, кто оказался в тот страшный час в здании и не успел укрыться в метро.
На подъезде к терминалу со стороны области вот уже двадцать лет ржавеют десятки смятых, искореженных поездов. Пассажирских, почтовых, грузовых... Безобразная «куча-мала» из ржавого металла, гор щебня, песка, бревен и прочего груза, высыпавшегося из товарных вагонов. Зловещий памятник страшной железнодорожной катастрофе, случившейся тут через считаные минуты после падения за городом первых бомб. Столкнувшиеся составы напоминают зверей, мчавшихся на водопой и попавших под огонь охотников. Часть вагонов сошли с рельсов и лежат теперь на боку или колесами вверх. Некоторые вылетели с путей и, протаранив перегородки, отделявшие пути дальнего сообщения от пригородных путей и шоссе, врезались в трамваи, автобусы, грузовики... Другие поезда столкнулись лоб в лоб. Они наползают друг на друга, точно пытались вырваться из мясорубки, забравшись на спину товарища. Один вагон и вовсе застыл почти вертикально, будто в последний миг предпринял отчаянную, безумную попытку взлететь...
Сколько тут погибло людей — страшно представить. Останки их давно растащили хищные звери и птицы, поселившиеся в здании вокзала и развалинах магазина. Они обглодали каждую косточку — с едой в новом суровом неприютном мире было тяжело. Лишь кое-где среди груд металлолома до сих пор виднеются клочья одежды.
Идут годы. Хлещут дожди. Свирепствуют на невских берегах ураганные ветры. Стелятся по земле туманы. Зимой снег бережно скрывает мягким пуховым покрывалом уродливые развалины. Затем он тает, и зловонные лужи неделями стоят в подвальных помещениях. Здание разрушается все сильнее. Ветшают перекрытия, ослабевают крепления. Медленно, но неумолимо крошится бетон, ржавеет металл.
Город умирает. Умирает вокзал.
И лишь одно строение, кажется, не спешит разделить общую участь. С северной стороны к развалинам Ладожского вокзала жмется приземистое сооружение мышиного цвета. Одноэтажное здание, похожее на блиндаж или ДОТ; неприметное, неброское, лишенное всяких архитектурных особенностей... У туристов и фотографов этот домик вызвал бы разве что вялую зевоту. Зато и отваливаться оказалось просто нечему, поэтому здание почти не изменилось.
В отличие от всех окружающих строений, оно выглядит обитаемым.
Тут валяются стреляные гильзы. Там среди грязи и мусора отчетливо виднеется цепочка следов. Ржавые остовы автомобилей, мусорные баки, разбитые платежные терминалы возле этого строения сложены в строгом порядке, образуя нечто вроде брустверов. Между ними из обломков бетона люди соорудили крытые переходы. Вместо разбитых стеклянных дверей вставлены стальные щиты. Стаи голодных псов раз за разом предпринимают упорные попытки прорваться сквозь эти заслонки, но отступают, несолоно хлебавши. Изящная, витиеватая буква «М» висит над входом.
Все мутанты, обитающие в окрестностях, знают: от этого сооружения лучше держаться подальше. Двуногие существа, обитающие в нем, убивать умеют.
* * *
За несколько часов до вылазки Иван Степанович Громов, инструктор Лены, поднялся наверх, и сообщил, что погода отличная. Но когда Громов, Рысева и третий участник охоты, солдат самообороны Эдуард Вовк, поднялись в вестибюль, оказалось, что ветер пригнал непонятно откуда такой густой туман, что в двух шагах ничего не было видно. Громов постоял у смотрового окошка, пытаясь понять, что происходит снаружи, и покачал головой.
— Ни зги не видно. Ждем, — объявил он.
Они сняли противогазы, сложили оружие и расположились в небольшом помещении возле шлюза. Тут стояло несколько лавок. На одну присел Громов, который время от времени подходил к окну, проверял, не рассеялся ли туман. Вторую лавку заняли Лена и Эдуард. Вовк никуда не бегал, сидел спокойно, вытянув ноги, надвинув капюшон на лицо, и напевал тихонько: «А нам все равно, а нам все равно». Лена решила, что это лучшая ситуация для первого личного разговора с Эдуардом. Рысева почти ничего не знала о нем, кроме одного факта: Вовк и Громов перебрались в Оккервиль весной две тысячи тридцать третьего года, а до этого жили в Большом метро.
Иван Степанович немного напоминал Эрвина Роммеля, немецкого военачальника времен Второй мировой войны. Лена видела фотографию этого генерала в учебнике истории и, встретившись в первый раз со своим инструктором, просто глазам не поверила. Сходство было поразительным: средний рост, далеко не атлетическое телосложение, непропорционально большая голова, хитрый прищур спокойных, мудрых глаз... Иван Степанович скорее напоминал профессора или школьного учителя, чем бывалого сталкера. Позывной Громова, «Лис», тоже воскрешал в памяти офицера Вермахта, прозванного Лисом Пустыни.
Его друга Вовка она видела во второй раз в жизни. Эдуард производил впечатление большого весельчака и болтуна, так что расколоть его казалось задачей не трудной.
— Вас часто посылают на сопровождение? — осторожно спросила девушка. Из всех вопросов, которые ей хотелось задать, этот выглядел самым безобидным и идеально подходил для завязки разговора.
— Ну, так, — улыбнулся в ответ Эдуард, откидывая капюшон и поворачиваясь к Лене. — Раз в месяц точно. Как-никак опыт-с имеется. Это сейчас я пенсионер, блин. А когда-то... — он мечтательно зажмурился. —А когда-то мы с Иваном мутантов голыми руками рвали...
Вовк был человеком, как любил говорить отец Лены, из совсем другого теста. Рослый, мускулистый, улыбчивый. Рубаха-парень. Позывной «Волк», данный ему благодаря фамилии, не вполне отражал характер Эдуарда — скорее он напоминал веселого дворового пса, готового верно служить хорошему хозяину... Но и драться Волк умел ничуть не хуже Лиса.
Громов проворчал из своего угла что-то неразборчивое, но мешать товарищу не стал.
— А почему сейчас вы этот... Пенсионер? — поинтересовалась Лена. Вопрос звучал немного нетактично, Рысева понимала это, но никак не могла взять в толк, почему такой опытный сталкер превратился у них в обычного караульного.
Эдуард грустно вздохнул. Слегка ссутулился. В глазах его застыла боль.
— Травма, мать ее. Спину повредил. Год назад дело было. И если б в бою с тварями! А то — обычная драка... Я на станции Парк Победы жил тогда. Ее в метро «Папа» называют, прикинь?
— Забавно, — девушка из вежливости попыталась улыбнуться, но грусть Вовка передалась и ей. В помещении стало как-то неуютно, даже лампочка как будто потускнела...
— Станция нищая, народ голодный живет и потому шибко злой. Ну, вот и решила местная шпана мое имущество разделить по-честному. Возвращаюсь поздно вечером домой, а у меня в квартире идет экспроприация.
— Что идет? — моргнула Лена.
— Ну... Это. Извини, я люблю иностранные слова, есть такой грешок за мной. Грабеж идет. Я им, гадам, конечно, навалял так, что мама не горюй, но и сам получил. Какой-то смельчак сзади по спине саданул, пока я его товарищу прописывал. Да... Сюда-то я дошел, все нормально! Вот Громов может рассказать, как я лихо по дороге мутантов крошил, только клочья летели.
