В этом-то отделении двора жил Себастьян в должности военного трибуна императорской гвардии. Его квартира состояла из нескольких комнат, меблированных очень скромно, а прислуга — из нескольких вольноотпущенных и пожилой женщины-кормилицы, любившей его как сына. Все слуги были христиане, так же как и солдаты его когорты. Некоторые из них были набраны из христиан, другие обращены в христианскую веру им самим.
Прошло несколько дней после описанных нами событий. Был вечер. Себастьян в сопровождении уже знакомого нам юноши Панкратия поднимался по ступеням перистиля. Панкратий относился к Себастьяну с той нежностью и любовью, какую испытывают обычно юноши, удостоившиеся дружбы блестящих молодых людей. Но он любил в Себастьяне не офицера императорской гвардии, а великодушного, доброго, честного и умного человека. Себастьян же любил Панкратия за его чистоту и наивность и угадывал в нем зачатки тех добродетелей, которые ему было особенно отрадно встретить в мальчишке, разделявшим с ним его веру. Он любовался пылкостью и страстными порывами Панкратия и старался еще теснее сблизиться с ним, чтобы руководить его действиями.
Когда они входили в часть дворца, которую охраняла когорта Себастьяна и где находилась его квартира, наступила светлая, ясная и теплая ночь, какие бывают только на юге. Из окон открывался чудный вид. Луна светила на лазурном небе и не казалась плоскою, какою она почти всегда является нашему взору на севере; то был бледно-розовый шар, и плыл он медленно среди голубого эфира, разливая свой волшебно-серебристый свет. Звезды горели не столь ярко и тонули в лунном свете. Во всем своем великолепии высилась громада Колизея. Рядом бурлила вода, бившая из обелиска, и, стекая в бассейн, тихо журчала в нем. С другой стороны возвышалось здание Севера, называвшееся Херйгашшп, а прямо над Делийским холмом поднимались стены роскошных бань Каракаллы, блистая своими мраморными плитами и массивными пилястрами.
Молодые люди остановились у окна. Рука Себастьяна лежала на плече Панкратия. Молча стояли они, любуясь ночью, луною, величественными зданиями и высоким лазурным небом. Какое-то радостное самозабвение наполняло их сердца.
Торжественное молчание ночи было прервано оглушительными, душераздирающими звуками, скоро смолкнувшими.
— Послушай, — воскликнул Панкратий, — что это такое?
— Это рычанье льва, — отвечал Себастьян не без волнения.
— Видимо, зверей уже привезли и поместили в виварий. Еще вчера их не было.
— Звуки эти походят на звук трубы, призывающей нас, — сказал Панкратий, — я не удивлюсь, если и нам суждено будет умереть, слушая их!
Оба замолчали, погруженные в размышления. Наконец Панкратий прервал это полное печали и раздумья молчание.
— Я хотел бы попросить твоего совета в одном деле. Скоро ли соберутся твои гости?
— Нет, они будут приходить по одному, чтобы не возбудить подозрений. Пока пойдем в мою комнату; там нас никто не потревожит.
Они вышли на террасу и направились вдоль нее в последнюю угловую комнату. Она находилась прямо против обелиска и была освещена только лунным светом, лившимся сквозь отворенные окна. Себастьян остановился у окна; Панкратий сел на его узкую и простую постель.
— В чем дело? — спросил Себастьян.
— Ничего особенного, только я не знаю, как мне взяться за него. У нас в доме много серебряной посуды; мы живем скромно и не используем ее. У матери моей множество украшений из драгоценных камней; она тоже никогда не носит их, и они лежат в шкатулках без всякого употребления; у меня нет даже родных, кому бы я мог передать все эти богатства, а сам я никогда не женюсь и останусь последним в роде. Мать часто говорила мне, что в таких случаях наследники христианина — бедняки; я подумал, отчего бы мне не раздать им всего этого при жизни? Зачем сохранять под замками никому не нужные богатства и заставлять неимущих ждать моей смерти? Это тем необходимее, что проконсулы, пожалуй, конфискуют их, или ликторы все разграбят, если меня постигнет смерть за веру.
— Мать согласна на это? — спросил Себастьян.
— Конечно, я без ее согласия не захотел бы тронуть в доме ни одной пылинки. Но мне было бы неприятно в мои годы сделать все это самому; мне все кажется, что я поступил бы как выскочка, как тщеславный хвастун, радующийся тому, что ему удалось обратить на себя всеобщее внимание. Мне бы хотелось помочь бедным, но остаться при этом неизвестным.
— Что ж, мой милый мальчик, я могу помочь тебе, — ответил ему Себастьян с нежностью в голосе и вдруг замолчал, прислушался, нагнувшись кокну, и произнес шепотом:
— Мне сейчас послышалось имя Фабиолы... да, опять се имя...
Поняла, что старый разбойник и его господин сами выдумали этот заговор, за большие деньги оклеветали людей и предали их. Теперь они приехали в Рим. Чтоб и здесь продолжать свое выгодное ремесло.
— Ну, я не мастер выдумывать заговоры и запутывать в них невиновных. Я, конечно, сумею наказать их — это мое дело... но выдумывать...
— А ведь это немудрено. В моем отечестве есть большие птицы; их невозможно догнать, если броситься на них, но взять их очень легко, если к ним подойти осторожно. Говорят, тогда они не бегут, а только прячут свою голову. Это страусы.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что птицы, прячущие свою голову и воображающие, что их никто не видит, потому что они сами никого не видят, походят на христиан. Вглядись в образ жизни, в поступки христианина, прислушайся к словам его, и ты тотчас везде его узнаешь. Он сам скрывает свою веру и не замечает, что ее выдают образ его жизни, обращение с невольниками и самые незначительные его слова и поступки. Открой одного или двух богатых христиан, донеси на них, и их состояние будет твоим. Его отдадут тебе в награду за услугу. Тогда поделись со мною, а я уж постараюсь сосватать тебе богатейшую римскую невесту. Я почти уверена, что одна из моих подруг христианка. Как я ненавижу ее!
— Почему ты так думаешь?
— Во-первых, она ни за что на свете не солжет и постоянно вводит меня в беду своею привычкой говорить правду; во-вторых, она не любит ни золота, ни украшений, раздает нищим все, что имеет и всегда связывается со слепыми, бродягами и больными и оказывает им помощь.
— А ты знаешь, — сказал вдруг, смеясь, Корвин, — я встретил сегодня за воротами Рима целый транспорт твоих земляков; только они, кажется, будут подобрее тебя.
— Кто это? — спросила Афра.
— Тигры, леопарды, гиены; их везли из Африки в Рим; здесь, говорят, готовятся новые игры в цирке. Но Афра не слушала, злость закипела в ней. Заметив это.
Корвин сказал ей:
— Ну, полно, я пошутил. Расстанемся друзьями; вот тебе еще немного денег, но это последние. Я не дам тебе ничего, пока ты мне не докажешь, что твоя госпожа действительно расположена ко мне. А за совет благодарю. Мысль следить за христианами — мысль не глупая. При случае я воспользуюсь ею.
Они расстались и отправились в разные стороны. Себастьян, ничего не слыхавший из их разговора, — до него долетели только отдельные слова, — увидел к величайшему своему удивлению, что Афра вошла во дворец. Он решился предупредить Фабиолу о своих подозрениях и о том, что ее невольница назначает ночью какие-то свидания с подозрительными людьми; но для этого надо было ждать возвращения Фабиолы с виллы.
Когда Себастьян и Панкратий возвратились в гостиную, они нашли уже много съехавшихся гостей. На столе стоял скромный ужин. Между гостями находились священники и офицеры, женщины и старики, бедные и богатые, люди, занимавшие важные посты в империи, и простолюдины. Все они сошлись на совещание о принятии мер по следующему случаю.
Себастьян пользовался своим видным положением, чтобы помогать христианам и обращать язычников в христианскую веру. В последнее время обращения эти, повторяющиеся беспрестанно и принимавшие большие размеры, обратили на себя внимание властей. Многих христиан схватили и подвергли допросу; в числе их были два брата, Марк и Маркелл. Их приговорили к смерти, но позволили проститься с родными. Родные, пришедшие к ним в тюрьму, умоляли их отказаться от христианской веры и тем спасти себе жизнь. Они заколебались и обещали родным подумать. Себастьян, несмотря на опасность, которой подвергался сам, успел, воспользовавшись своими связями, пробраться к ним и заклинал их остаться верными себе и своей вере. Он нашел их между шестнадцатью другими заключенными — язычниками и их родными, пришедшими к ним на свидание. Его воодушевление, его непоколебимые убеждения, его красноречие, проникнутое горячею любовью к Богу и людям, его выразительное лицо, самый звук его голоса произвели невыразимое впечатление на всех присутствующих. Женщины в порыве восторга и удивления бросились к его ногам; мужчины, внимая ему, почувствовали в себе новую силу. Марк и Маркелл решились скорее умереть, чем изменить своему долгу, а многие язычники, слушавшие речи Себастьяна, обратились в христианство. Как слова, так и действия Себастьяна поразили их. Они в первый раз в жизни видели перед собою богатого, красивого, знатного молодого человека, который жертвовал всем и даже жизнью для того, чтобы спасти двух почти незнакомых ему людей от измены тому, что они так еще недавно считали истиною. Его самопожертвование и пылкая вера увлекали всех, даже тюремщика, который, хотя не стал христианином, но почувствовал такое уважение к Себастьяну, что не мог и подумать о том, чтобы донести на него начальству. Он согласился бы скорее потерять место, чем погубить такого доброго и честного человека, каким показался ему Себастьян.
