Особый интерес представляет Девонширский манускрипт. Это типичный альбом стихов, вроде тех, что заводили русские барышни в XIX веке, только на триста лет старше: он ходил в ближайшем окружении королевы Анны Болейн, его наверняка касались руки и Уайетта, и Сарри, и самой королевы.
Предполагают, что первым владельцем альбома был Генри Фицрой, граф Ричмонд, незаконный сын Генриха VIII. В 1533 году Фицрой женился на Мэри Говард (сестре своего друга Генри Говарда), и книжка перешла к ней. После свадьбы невесту сочли слишком молодой, чтобы жить с мужем (ей было всего-навсего четырнадцать лет) и, по обычаю того времени, отдали под опеку старшей родственницы, каковой, в данном случае, явилась сама королева Анна Болейн. Здесь, в доме Анны, Мэри Фицрой подружилась с другими молодыми дамами, в первую очередь, с Маргаритой Даглас, племянницей короля. Альбом стал как бы общим для Мэри и Маргариты, и они давали его читать знакомым – судя по записи, сделанной какой-то дамой по-французски, очевидно, при возвращении альбома: «Мадам Маргарите и Мадам Ричфорд – желаю всего самого доброго».
На страницах альбома встречаются и пометки королевы, подписанные именем Анна (Àn), одна из которых останавливает внимание – короткая бессмысленная песенка, последняя строка которой читается: «I ama yowres an», то есть «Я – ваша. Анна». Эта строчка обретает смысл, если сопоставить ее с сонетом Томаса Уайетта («В те дни, когда радость правила моей ладьей»), записанным на другой странице того же альбома. Сонет заканчивается таким трехстишьем:
Недаром в книжице моейТак записала госпожа:«Я – ваша до скончанья дней».
По-английски здесь те же самые слова и даже буквы: «I am yowres». Разве мы не вправе увидеть тут вопрос и ответ, тайный знак, который сердце оставляет сердцу так, чтобы чужие не углядели, чтобы поняли только свои – те, кто способен понимать переклички и намеки. Для живущих в «золотой клетке» королевского двора такая предосторожность была вовсе не лишней, что доказывает дальнейшая судьба альбома и почти всех связанных с ним персонажей.
Трагическими для этого маленького кружка стали май, июнь и июль 1536 года. В мае – арестована и казнена Анна Болейн с пятью своими приближенными. В июне – обнаружен тайный брак между Маргаритой Даглас и сэром Томасом Говардом: оба преступника были арестованы и брошены в Тауэр. И, наконец, в июле умер Генри Фицрой, муж Мэри.
В эти печальные месяцы Девонширский сборник пополнился, может быть, самыми своими трогательными записями. Во-первых, это стихи Маргариты Даглас, которая, в разлучении с супругом (из Тауэра ее отправили в другую тюрьму), писала стихи, ободряя своего любимого и восхищаясь его мужеством. А на соседних страницах Томас Говард, которому сумели на время переправить заветный томик, записывал стихи о своей любви и верности. Два года спустя он скончался в своей тюрьме от малярии.
История Девонширского альбома ярче многих рассуждений показывает, каким рискованным делом была куртуазная игра при дворе Генриха VIII. Неудивительно, что достоинствами дамы в том узком кругу, для которого писали придворные поэты, почитались не только красота, но и сообразительность, решимость, умение хранить тайну. И не случайно первым стихотворением, занесенным в альбом, оказалась песенка Уайетта «Take hede be tyme leste ye be spyede»:
Остерегись шпионских глаз,Любить опасно напоказ,Неровен час, накроют нас,Остерегись.
Многие вещи нарочно маскировались, зашифровывались в стихах Уайетта. Загадка с именем Анны: «Какое имя чуждо перемены?» – простейшая. Недавно критики обратили внимание, что образ сокола в стихах Уайетта 1530-х годов может иметь дополнительное значение. Я имею в виду прежде всего стихотворение: «Лети, Удача, смелый сокол мой!»:
Лети, Удача, смелый сокол мой,Взмой выше и с добычею вернись.Те, что хвалили нас наперебой,Теперь, как вши с убитых, расползлись;Лишь ты не брезгаешь моей рукой,Хоть волю ценишь ты и знаешь высь.Лети же, колокольчиком звеня:Ты друг, каких немного у меня.
Белый сокол был эмблемой Анны Болейн на празднестве ее коронования в 1533 году. Значит, можно предположить, что и эти стихи относятся к тому же «болейновскому» лирическому сюжету[9]. Они могли быть написаны, например, в 1534 году, когда Томас Уайетт в первый раз попал за решетку (за уличную стычку, в которой был убит стражник). Там он, вероятно, написал и веселый сонет «О вы, кому удача ворожит…» – о несчастливце и вертопрахе, который, вместо того чтобы радоваться весне, вынужден проводить дни на жесткой тюремной койке, «в памяти листая все огорченья и обиды мая, что год за годом жизнь ему дарит».
Но маяться в веселом месяце мае Уайетту пришлось недолго. Вскоре он был освобожден, и удача продолжала ему улыбаться.
Томас Уайетт
(1503–1542)
Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду
Они меня обходят стороной –Те, что, бывало, робкими шагамиКо мне прокрадывались в час ночной,Чтоб теплыми, дрожащими губамиБрать хлеб из рук моих, – клянусь богами,Они меня дичатся и бегут,Как лань бежит стремглав от ловчих пут.
Хвала фортуне, были временаИные: помню, после маскарада,Еще от танцев разгорячена,Под шорох с плеч скользнувшего нарядаОна ко мне прильнула, как дриада,И так, целуя тыщу раз подряд,Шептала тихо: «Милый мой, ты рад?»То было наяву, а не во сне!Но все переменилось ей в угоду:Забвенье целиком досталось мне;Себе она оставила свободуДа ту забывчивость, что входит в моду.Так мило разочлась со мной она;Надеюсь, что воздастся ей сполна.
Отвергнутый влюбленный призывает свое перо вспомнить обиды от немилосердной госпожи
Перо, встряхнись и поспеши,Еще немного попишиДля той, чье выжжено тавроЖелезом в глубине души;А там – уймись, мое перо!
Ты мне, как лекарь, вновь и вновьДурную сбрасывало кровь,Болящему творя добро.Но понял я: глуха любовь;Угомонись, мое перо.
О, как ты сдерживало дрожь,Листы измарывая сплошь! –Довольно; это все старо.Утраченного не вернешь;Угомонись, мое перо.
С конька заезженного слазь,Порви мучительную связь!Иаков повредил бедро,С прекрасным ангелом борясь;Угомонись, мое перо.
Жалка отвергнутого роль;К измене сердце приневоль –Найти замену не хитро.Тебя погубит эта боль;Угомонись, мое перо.
Не надо, больше не пиши,Не горячись и не спешиЗа той, чьей выжжено тавроЖелезом в глубине души;Угомонись, мое перо.
Он восхваляет прелестную ручку своей дамы
Ее рукаНежна, мягка,Но сколь властна она!В ней, как раба,Моя судьбаНавек залючена.
О, сколь перстыЕе чисты,Изящны и круглы! –Но сердце мнеЯзвят оне,Как острие стрелы.
Белей снеговИ облаковИм цвет природой дан;И всяк из них,Жезлов драгих,Жемчужиной венчан.
Да, я в плену,Но не клянуПрекрасной западни;Так соизвольСмягчить мне боль,Любовь свою верни.
А коли нетПути от бедДля сердца моего,Не дли скорбей,Сожми скорейИ задуши его!
Сатира I
Любезный мой Джон Пойнц, ты хочешь знать,Зачем не стал я больше волочитьсяЗа свитой Короля, втираться в знать
И льнуть к вельможам, – но решил проститьсяС неволей и, насытясь ею всласть,Подальше от греха в свой угол скрыться.
Не то, чтобы я презираю властьТех, кто над нами вознесен судьбою,Или дерзаю их безумно клясть;
Но не могу и чтить их с той слепоюВосторженностию, как большинство,Что судит по расцветке и покрою,
Не проникая внутрь и ничегоНе смысля в сути. Отрицать не стану,Что слава – звук святой, и оттого
Бесчестить честь и напускать туману –Бесчестно; но вполне достойно ложьРазоблачить и дать отпор обману.
Мой друг! ты знаешь сам: я не похожНа тех, кто любит приукрасить в меру(Или не в меру) принцев и вельмож;
Ни славить тех, кто славит лишь ВенеруИ Бахуса, ни придержать языкЯ не могу, держа иную веру.
Я на коленях ползать не привыкПред деспотом, который правит нами,Как волк овечками, свиреп и дик.
Я не умею жалкими словамиМолить сочувствия или скулить,Ни разговаривать обиняками.
Я не умею бесконечно льстить,Под маской чести прятать лицемерьеИли для выгоды душой кривить,
И предавать друзей, войдя в доверье,И на крови невинной богатеть,Отбросив совесть прочь, как суеверье.
Я не способен Цезаря воспеть,При этом осудив на казнь Катона,Который добровольно принял смерть
(Как пишет Ливий), не издав ни стона,Увидя, что свобода умерла;Но сердце в нем осталось непреклонно.
Я не способен ворона в орлаПреобразить потугой красноречья,Царем зверей именовать осла;
И сребролюбца не могу наречь яВеликим Александром во плоти,Иль Пана с музыкой его овечьей
Превыше Аполлона вознести;Или дивясь, как сэр Топаз прекрасен,В тон хвастуну нелепицы плести;
Хвалить красу тех, кто от пива красен –И не краснеть; но взглядом принца естьИ глупо хохотать от глупых басен;
За лестью никогда в карман не лезтьИ угождать в капризах господину…Как выучиться этому? Бог весть;
Для этой цели пальцем я не двину.Но высшего двуличия урок –Так спутать крайности и середину,
Чтоб добродетелью прикрыть порок,Попутно опороча добродетель,И на голову все поставить с ног:
Про пьяницу сказать, что он радетельПриятельства и дружбы; про льстеца –Что он манер изысканных владетель;
Именовать героем наглеца,Жестокость – уважением к законам;Грубьяна, кто для красного словца
Поносит всех, – трибуном непреклонным;Звать мудрецом плутыгу из плутыг,А блудника холодного – влюбленным,
Того, кого безвинно Рок настиг, –Ничтожным, а свирепство тирании –Законной привилегией владык…
Нет, это не по мне! Пускай другиеХватают фаворитов за рукав,Подстерегая случаи шальные;
Куда приятней меж родных дубравОхотиться с борзыми, с соколами –И, вволю по округе проблуждав,
Вернуться к очагу, где пляшет пламя;А в непогоду книгу в руки взятьИ позабыть весь мир с его делами;
Сие блаженством я могу назвать;А что доныне на ногах колодки,Так это не мешает мне скакать
Через канавы, рвы и загородки.Мой милый Пойнц, я не уплыл в Париж,Где столь тонки и вина, и красотки;
Или в Испанию, где должно лишьКазаться чем-то и блистать наружно, –Бесхитростностью им не угодишь;
Иль в Нидерланды, где ума не нужно,Чтобы от буйства к скотству перейти,Большие кубки воздымая дружно;
Или туда, где Спаса не найтиВ бесстыдном Граде яда, мзды и блуда, –Нет, мне туда заказаны пути.
Живу я в Кенте, и живу не худо;Пью с музами, читаю и пишу.Желаешь посмотреть на это чудо?Пожалуй в гости, милости прошу.
Coнет из тюрьмы
