К полосатой будке караула на подъезде к дворцу я прибыл без десяти четыре. Думал, успею. Думал, это на высочайшую аудиенцию, не имея придворного чина, нужно за пару часов являться, а здесь-то поди проще. Ничего подобного! Два не два, но минут сорок меня точно мурыжили. Сначала пришлось ждать офицера Особого сводного его императорского высочества полка. Потом тот, вспомнив, что список приглашенных на нынешний день остался в караульном помещении, ушел. Неспешно так, с ленцой. Будто бы давая мне время одуматься и сбежать. И очень удивился, обнаружив меня на том же месте. Тем более что действительного статского советника Лерхе в списках не значилось.
Отправили вестового к дежурному командиру собственного его императорского высочества казачьего караула. Николай кроме многого прочего был еще и атаманом всего казачьего войска.
Наряженный как с лубочной картинки – весь в серебряных шнурах и с кинжалом на поясе, – казак пришел не один. Привел еще жандармского поручика, тут же полезшего рыться в тубе с картами и в саквояже с бумагами.
– Вы не представите мне своего спутника? – любезно спросил я казака. То ли водка все-таки взяла свое, то ли отвык я от проявления непочтительности в своей Сибири, только спускать это откровенное хамство я не хотел.
– Это зачем, ваше превосходительство?
– Как «зачем», милейший? Чтобы дальнейшая служба этого исполнительного молодого человека проходила весело… у меня в Томске!
Жандарм отдернул руки от моих вещей, как от ядовитой змеи. Но было поздно. Я уже никуда не торопился.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, – порозовел поручик. – Служба!
– Так а я о чем, любезный? Думается мне, Николай Владимирович не откажет мне в переводе такого многообещающего офицера…
Казак, тот, что весь в серебре, хмыкнул и встретился глазами с тем, что сидел на облучке моего экипажа. Артемка хмыкнул в ответ и кивнул. Как равный! На нем-то был обычный полковой мундир, без всяких излишеств, и он не выглядел рождественской елкой.
– Чудно у вас тут, брат, – негромко выговорил денщик. – Не по-людски…
Конвойный тяжело вздохнул и отвернулся. А жандарм увидел шашку и револьвер у моего молодого кучера. Глаза поручика вылезли от удивления.
– Это же… Ваше превосходительство! Простите великодушно, ваше превосходительство! Но оружие следует оставить здесь, ваше превосходительство.
– Пишите опись, – легко согласился я. – Стану уезжать – сверим.
Розовощекий жандарм и вовсе покраснел как вареный рак. Я только что прилюдно усомнился в его честности. А следовательно – нанес оскорбление чести.
– Я…
– Что, любезный? – почти ласково поинтересовался я. Герман уже бился в ярости изнутри в череп, требуя выпустить его гнев наружу. В глазах потемнело. Я поймал себя на том, что с вожделением посматриваю на рифленую рукоятку «адамса» у Артемки за поясом.
– Вам, ваше превосходительство, вот в эти двери, – спас положение конвойный. – А казачок ваш покуда у нас в гостях побудет.
Высокая, в два моих роста, створка уже была услужливо распахнута. Гера выл, что нужно еще задержаться, чтобы непременно сунуть в морду кулаком этому обнаглевшему жандармскому поручику. Но я все-таки опаздывал к назначенному времени. Поэтому вошел.
Огромная, словно уходящая в небо, лестница с узкой красной ковровой дорожкой посередине. Какой-то человек в расшитой ливрее забрал у меня пальто с шапкой. Другой, точно такой же, – саквояж и тубу с картами. Третий близнец предложил проводить. Я даже ответить не успел – он уже чуть слышно шелестел впереди подбитыми войлоком тапочками. Мои шаги – блестящие английские туфли с твердыми каблуками – просто громом гремели в наполненных эхом залах. Все двери были открыты, и треск каблуков по причудливому, матовому от натирания воском паркету прыгал в очередное помещение вперед меня.
Лепнина. Золочение. Барельефы и картины. Статуи. Много, как в музее. Целые кусты цветущих роз в огромных кадках. Разлапистые тропические пальмы. Ковры и изящная мебель. Множество фарфоровых, бронзовых, серебряных, малахитовых, золоченых безделушек. Фотографии в рамках из ценных пород дерева. Тяжелые портьеры с кистями. Огромные, полные блеска, комнаты. Великолепные залы, в которых невозможно жить из-за постоянного сквозняка. И наконец, как стакан многогранная, двухэтажная, целиком обшитая деревянными панелями уютная библиотека.
Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом – зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут будут не интересны.
Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялись официального вида бумаги.
К столику был прислонен видимый мне вполоборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.
Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, на снежно-белой рубашке краснели винные пятна. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын императора.
– Ваши императорские высочества, – поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил стараясь не показать своего разочарования, поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. – Господа, здравствуйте.
– А, Герман Густавович! – Глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. – Садитесь где понравится. У нас ныне без чинов.
– Вот, господа! – Привалившегося спиной к подлокотнику дивана и сидящего прямо на полу ногами к камину князя Мещерского от входа было плохо видно. – Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… как…
– Как ты, Вово, – хихикнул цесаревич. – В точности как ты! Оттого и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.
– Николя, – капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкате девушка лет двадцати, – ты не представишь нам своего гостя?
– О, милая Мари! – на идеальном, не придраться, парижском согласился тот. – Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть, уже слышали о нем… Вы берите там, – Николай махнул рукой на круглый стол, – бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
