Рядом с Клаггасдорфом текла настоящая река — не то что ручей в Нидеринге. На другом берегу реки был еще один город, Постмасфурт, и между берегами ходил паром (с тросом, горизонтальным деревянным колесом, приводимым в движение двумя парами ослов, и погонщик понукал и бил кнутом). На городской пристани разгружали баржи с пшеницей и углем, после чего загружали их лесом и тюками с шерстью. Широкие деревянные балки верхней части причала, отполированные до блеска — так часто к ним пришвартовывались суда, — сияли почти так же ярко, как речная гладь, не только под прямыми лучами солнца, но и когда оно закатывалось где-то за Постмасфуртом. А в нижней части причала, где плескалась вода, те же самые балки размякли, потускнели и попахивали гнилью.
Коб удивился тому, как ясно он все помнит. Никогда он не помнил их так ясно, как в свои (хоть и не всегда в это верил) восемьдесят четыре года! Как красочны картины из прошлого! Как хотелось представить, что только прошлое неоднозначно, только оно одно, хоть и знал, что это не так.
И еще одно различие: главные улицы Клаггасдорфа и рыночная площадь были вымощены каменными плитами, не булыжником. К востоку от города, вдали от реки, возвышались два лесистых холма, на одном из которых сохранились руины крепости, и переплетчик Хирам водил туда иногда в шабат своих подмастерьев. С вершины на западе просматривалась река и откосы поросших лесом холмов, отбрасывавших зубчатые тени. И Коб мечтал, не мог не мечтать о том, чтобы вскарабкаться на их макушки и походить по этой темно-зеленой террасе, а потом затеряться в ее глубинах.
О, Клаггасдорф казался ему экзотикой, и, вероятно, больше всего его поражало то, что люди, выросшие в этом городе, не усматривали в нем ничего экзотичного. Они скорее удивлялись чужаку Кобу, а все, что касалось самого города, принимали как должное: подумаешь — город как город. Он вновь и вновь пытался представить, будто родился в Клаггасдорфе, и Нидеринг (как и прочие невообразимые дыры) для него ничто, однако воображение отказывало. А коренные клаггасдорфцы и не догадывались, насколько непохожа их жизнь на жизнь в других местах (включая Нидеринг). То же самое можно было бы сказать и о тех, с кем Кобу пришлось бы общаться в разных, даже самых отдаленных уголках мира. Но в таких случаях само слово «отдаленный» оказывалось бы бессмысленным, поскольку жители этих уголков ничего загадочного и необыкновенного в них не находили.
Таким образом, то, что для одного экзотика, для другого обыденность. Додумавшись до этого обобщения, Коб понял, что сбит с толку и разочарован. Выходит, человек все воспринимает, отталкиваясь от привычного. Если бы, к примеру, он родился в другом месте, в другое время, при другом порядке, то воспринимал бы все как данность, независимо от условий, а та жизнь, которую он ведет сейчас, могла бы его обескуражить, поставить все с ног на голову.
Но нашему воображению, по крайней мере, подвластны такие перевертыши, хотя в жизни они недостижимы.
Этими своими мыслями Коб не делился ни с кем, даже с близким другом Малахи, студентом. Боялся, что в Клаггасдорфе его засмеют либо просто не поймут, в том числе и Малахи. Позднее он избавится от подобных мыслей, вызванных всего лишь взрослением и тоской по дому, что, в свою очередь, тоже когда-нибудь кончится.
Жизнь шла своим чередом, вытесняя мальчишеские воспоминания и фантазии. Мысли о Нидеринге улетучились.
С утра до вечера он осваивал приемы переплетного дела, оттачивая глаз и руку среди запахов и шума мастерской Хирама. В итоге он даже научился получать удовольствие от работы. Спал он в большой комнате прямо под черепичной крышей, вместе с тремя другими подмастерьями и одним наемным рабочим со стороны. В соседней комнате спала женская прислуга. Хирам с семьей занимал покои этажом ниже. Тщедушный, с реденькой всклокоченной бородой и ярко-синими глазами, близко посаженными к хрящеватому носу, хозяин он был требовательный, но добросердечный. Коба всегда пугало противоречие между его обычной рассеянностью и тем, как проницательно смотрел Хирам, когда проверял его работу или работу других. В такие минуты оробевшему ученику казалось, что глаза хозяина сливались в одно целое. Но именно уважение Хирама к его работе научили Коба уважать свой труд.
Работали подмастерья по многу часов, но жена Хирама была несклонна баловать ребят, поэтому кормила их хлебом, жидкой кашей да капустой. Мясо или рыбу давала только накануне шабата. Деньги, ничтожные суммы, которые им полагались, ребята тратили в основном на еду, покупали что-нибудь на рыночной площади. Летом в доме было жарко, под крышей стояла такая духота, что уснуть невозможно, лежишь и мечтаешь только о глотке свежего воздуха, а зимой — холодрыга! Каждую зиму на пальцах рук и ног и на кончиках ушей у Коба появлялись ознобыши, превращавшиеся в ранки и язвы, которые не заживали и проходили только с наступлением лета.
Словом, жизнь Коба ничем не отличалась от жизни любого другого подмастерья, при условии, что к нему относились по-человечески. Ребята время от времени предавались ночным забавам на чердаке, но при свете дня об этом не заикались. Зато всегда громко похвалялись, если речь заходила о служанках: кто кого сгреб в охапку и кто как именно облапил. На улице парни пялились на цыганок и девушек из христоверов и присматривались (делая вид, что их это ничуть не интересует) к двум домам с дурной репутацией, но войти внутрь не хватало ни духу, ни денег. Одно заведение ценилось больше: там жила женщина из племени куши, вроде бы из далекого Хаббаша на юге. Парни ходили за ней по улицам, дивились на ее темное лицо и пытались представить себе, какое же у нее тело, — непонятно только, на что они надеялись. Когда выпадала возможность, парни купались в реке и ловили рыбу. Еще они гоняли мальчишек-христоверов по переулкам и вдоль городских стен, если, конечно, превосходили их числом, и выкрикивали традиционные ругательства: «Свиноеды! Кровососы! Кресторукие! Крестоногие! Уроды!» Самым оскорбительным, как поносители, так и те, кого поносили, считали совершенно непонятное слово «гробокопатели».
По мере того как Коб рос и худел, над верхней губой и во всех других положенных местах у него начинали пробиваться редкие ростки волос, затем появилась жиденькая бородка. В дни святых праздников мужская часть Хирамова дома, как и все другие владельцы мастерских и их ученики, одевалась во все лучшее и во главе с хозяином отправлялась в молельный дом. (В Нидеринге было только две молельни, а здесь несколько, включая ту, что принадлежала небольшой, но разветвленной секте Благородной Лозы, члены которой упорно называли себя единственными истинными потомками Израиля, наследниками завета, заключенного с Иегудимами во время оно.) Любая мелочь, выходившая за рамки обычного, становилась предметом долгих пересудов между слугами, наемными работниками и подмастерьями. Всякий считал, что лучше других разбирается в чужих болезнях, смертях, беременностях, пьянстве, супружеских изменах и семейных дрязгах знакомых и незнакомых людей. Такие события, как публичная казнь (побивание камнями) или публичное наказание (кнутом), пожар, собачье бешенство, слухи о зарытом кладе, прибытие судна или даже появление на рынке репы необычно крупного размера, завладевали их вниманием на целый день, а то и не на одну неделю. Сплетня стала для них источником развлечения и познания и значила гораздо больше, чем молитва, работа, игра или музыка. Сплетня превратилась в цепь, которой они были скованы между собой и которая связывала их с внешним миром. Их можно было сравнить с привязанными к колесу ослами, вращавшими лебедку то влево, то вправо под аккомпанемент собственного рева.
В то время среди зажиточных граждан Клаггасдорфа было принято нанимать в услужение христоверов. (Хирам такую прислугу не держал.) Охотно брали женщин нянями, поварихами, уборщицами, сиделками. Мужчин тоже нанимали, но реже. Им обычно поручали делать то, что по субботам хозяевам воспрещалось. Но в целом, даже те христоверы, которые были довольны, что их жены и дочери работают служанками, сами предпочитали держаться своих традиционных профессий: были каменщиками, плотниками, кузнецами, извозчиками, стекольщиками и пивоварами. Некоторые занимались и земледелием. При всем при том многие достигли определенного благополучия, однако в основном жили скромно. Селились христоверы преимущественно в северной части Клаггасдорфа, за городскими стенами, занимали несколько длинных улиц, протянувшихся параллельно реке.
Коб и его друзья не часто забредали на эти улицы, но не из страха, а просто потому, что ничего особо интересного для них там не было. Тем не менее квартал манил своей непохожестью. В особенности привлекали две церкви, куда ходили христоверы: оба здания простой прямоугольной формы с конусообразными башнями, увенчанными на самом верху распятием, символом их религии. Этот крест внушал беззаботным, любопытным мальчишкам мистический страх. Они слушали непонятное пение, колокольный звон и внезапно наступавшую тишину во время церковной службы, пытались заглянуть внутрь — посмотреть, что делается в храме, куда их не пускали. А пару раз, когда они хихикали и задирали друг друга, члены общины прогнали их прочь, и они убежали не так от страха, как для забавы, на главные улицы города, где им ничего не грозило.
