— Русские всё отдадут.
— Это точно — нация беспорточных филантропов, — быстро проговорил нунций. Папа посмотрел ему в глаза, нунций тихонько захихикал.
— Старички смеются, — зашептался музей, который был полон людьми — на каждом сантиметре стояло по человеку. Папа великодушно разрешил пустить туда всех, он перестал бояться людей настолько давно, что в это трудно поверить.
Папа огляделся и выхватил глазами — неподалёку с ведром и тряпкой стояла Нинель Константиновна Гриб. Папа, хромая, подошёл к ней и погладил её по запястью… Нинель Константиновна вздохнула и, сама не понимая как, выговорила, кивнув на картину:
— А я знаю, кто художник, он за колонной стоит, вы его не бойтесь. — У Нинель Константиновны покраснели сперва лоб, потом глаза и наконец всё лицо. — Он погиб от рук убийцы. — Нинель Константиновна перевела дух: — Теперь ходит вот… Картину нарисовал и принёс…
— Что она говорит? — Нунций встал рядом с Папой.
— … Привидение, — закончила Нинель Константиновна и тихо сказала: — Вы не оборачивайтесь пока, я уйду, а вы посмотрите потом.
Папа и нунций переглянулись: они за свою жизнь и не такого наслышались. То, что сказала Гриб, — цветочки, и тому, что в России привидения рисуют картины, Папа не удивился даже на мгновение, а нунций это знал очень давно, ну, что привидения и рисуют, и любят, и женятся, да мало ли что знал папский нунций про привидения и прочее.
За деревянной колонной стоял человек и глядел на столпотворение у вывешенной картины. С ним здоровались, его обходили, наконец кто-то его в упор не замечал — ну, мало ли похожих людей?
Папа кивнул, и нунций, продираясь сквозь охрану, через какое-то время подошёл к этому человеку.
Нунций посмотрел на него, тот мельком глянул на нунция.
— Что ты за человек? — спросил он после долгого молчания. — Почему ты нарисовал эту картину? И куда делась та, другая…
— Я, — помолчав, сказал Геннадий Бертранович. — Я вдруг понял… я вдруг понял — я не хотел этого!!!
— Чего ты не хотел? — мягко улыбнулся нунций, пытаясь разглядеть, не безумный ли перед ним.
— Я не хотел появляться здесь!.. Зачем меня вытащили из вакуума, как джинна из бутылки? Ведь я жил — не пойму, как и зачем я жил? Всё бессмысленно?
— Ну, да?.. — уже с любопытством взглянул на него нунций.
— Как не понимают этого люди, рождая других людей, может быть, они, другие, не захотят жить на этой холодной земле, постоянно страдая, болея и умирая…
— И что?.. — спросил нунций. — Ты-то чего хочешь, наконец?
— Я ещё не осознал, что я хочу, но то, что было, — я от этого устал.
— Поехали с нами? — хмыкнул нунций. — А ты смешной!..
— Какой?! — Суэтин вдруг поймал взгляд: на него издали глядел Вечный Папа.
— Но меня, как бы нет, у меня и паспорт… на другое имя.
— Прошлое ворошить никто не будет — успокоил его нунций, глядя на толпу. — Скажи мне только: ты убил кого-нибудь?
— Нет ещё, — ответил Геша.
— Ты очень хороший, — быстро взглянул нунций на Суэтина — Ну, что?..
— А когда?
— Сейчас.
— Я собаку заберу.
— Без собаки никак, — согласился нунций. — Иди.
— Без меня не уезжайте! — обернулся Суэтин.
Папа снова смотрел и смотрел и не смог отвести от неё взгляда.
Раскрытая настежь дверь, сквозь неё просвечивают янтарные утренние лучи, а на пороге стоит маленький ребёнок и улыбается…
— Да, это другая картина, — снова сказал он по-польски.
— Да, другая, — повторил Дауд Соломонович Гречишников, которого взяли обратно на службу в музей. — На той был занавес, и за ним то ли человек, то ли шкаф…
— Ветер отдул часть портьеры, и под ней — то ли ноги, то ли ножки от шкафа, — подхватил Папа.
Хранитель музея и Папа посмотрели друг на друга и перекрестились.
— Он говорит, что не хотел бы родиться и жить на этой земле, а сам нарисовал чудесного ребёнка!
— Люди — самые противоречивые существа — вздохнул Гречишников.
— Да, это неоспоримый факт. — Папа подумал и начал смеяться.
— Весёлый старикан! — хмыкнула толпа за его спиной.
— Дедуля на ять! — разглядев Папу поближе, сказала одна радостная старушка. — Я б с ним выпила, если б он мне налил!
— Да ты с кем хочешь выпила бы! — вспомнили ей.
— С тобой не стала бы, — посмотрела старушка; и как всегда, последнее слово оказалось за ней.
— Всё те же приёмы, все те же ходы. Умер, а сам по городу разгуливает… Старый греховодник, — глядя на воскресшего Суэтина, рассуждал полковник Стрепенюк. — Похороны для маскировки — наилегчайший способ сокрытия преступления… Поведенческий капкан! — вконец запутался он. — Пусть уезжает! Он тревожный человек. Городок полон тревожных людей. Не городок — клиника.
И, чёрт побери — был прав!
— Ты отмечен богом и людьми, — сказал нунций Геше, когда тот вернулся с чёрным терьером и тихо идущей следом мамой…
— Почему — богом? — хмыкнул не замеченный ни в каких связях с религией Суэтин.
— Ты смог написать святую картину — меня переполнил духовный восторг, когда я увидел её.
— Да бросьте вы, делать вам нечего! — недоверчиво улыбнулся Геша.
— Такой талант даётся не просто так, а за что-то… Значит, ты поедешь с нами?
— Куда, в Вечный город?
— С нами, — повторил нунций.
Через час для шести католиков в маленькой часовне Папа отслужил самую коротенькую мессу…
Он взял в руки кропильницу и окропил из неё ближних прихожан. Внезапно в стрельчатый зев окна брызнуло солнце, и поднялась душистая водяная пыль — в церкви возникла радуга!
С застывшей улыбкой из часовни вышел местный поп. Отец Славиан.
— Да кто он такой? — спросил поп, озирая небо.
— Он — папа, — ответил ему голос оттуда.
— Чей?..
— Людской.
— А я кто?
— Ты поп.
— А чей я поп?
— Церковный.
— А почему не людской?
— Потому что спрашиваешь!
— А кто со мной говорит? — не сдавался отец Славиан.
И ничего не услышал.
— Значит, лукавый, — успокоился батюшка и, аккуратно придерживая рясу, пошёл домой — к чадам и матушке.
И ЭТО СЧАСТЬЕ?
— Крыс Тимофей — пошёл на поправку! — несли гонцы радостную весть по всему городу из музея прикладного искусства.
Крысиная молодёжь решила устроить бал по такому случаю.
— Бьен! Мон шер!
— О-ля-ля!
— Се ля ви!
Выздоровел Тимофей, как и заболел, опять и тоже способом «экзотик»: он разгрыз и съел корни тропической пальмы в местном дендрарии. Таких финиковых пальм в мире оставалось только две: в личной коллекции султана Брунея и в Ершове, на улице Пионерской.
— Как ты мог, Тимофей, снова не накормить наших двенадцать мальчиков-подростков? — кричала на него жена, когда он с раздутым животом явился домой и стал устраиваться в опочивальне.
Тимофей заткнул уши хвостом, и уснул.
СЧАСТЛИВО, ГЕША!
Огненно-рыжий крыс долго бежал за бронированным «мерседесом», который увозил из Ершова Папу, подаренную ему картину и нового папского мастера — кардинала Суэтина. По городу летала солома.
— Я хочу туда? — выхватывая глазами последние дома на крайней улице, спросил Геннадий Бертранович. — Что я там забыл, в этом пыльном Вечном городе? А-а, приеду — увижу… Вернусь, если что!
Тарам! Тарам! Тарам-там-там!
Там-там! Там-там! Там-там! Там-там!
Население страны просыпалось.
И это самое главное.
12.11.2003 г. от Р. Х.
