— Ты кто? — спросила N.
— Никто, — сказал я.
— Где ты, Никто?
— Я в пустоте, абсолютной пустоте.
— Кто эта девушка, с которой я тебя видела в ресторане?
— Мы расстались.
— Ты скучаешь по ней!
— Тебе померещилось.
— Она милая.
— Хотела познакомиться с тобой.
— Так в чем же дело?
— Я отговорил.
— Напрасно.
— Давай сгоняем в Испанию дня на четыре.
— Зачем?
— Выпьем хорошего вина, потанцуем, убьем быка.
— С удовольствием, — сказала N. — Купи билеты и позвони.
Мы приехали в Шереметьево и ровно через четыре часа приземлились в Испании.
Стоило только сойти с трапа, как я почувствовал, что со всех сторон ко мне сбегаются очень яркие, незабываемые впечатления. Я увидел потрясающее зрелище: четверо испанских механиков проложили железную дорогу через арену, на которой вечером должна была состояться коррида. Когда железная дорога была построена, они поставили железного быка на чугунные колеса, украсили его флагами и запустили паровой двигатель. Арена была огромная — вся Испания. И бык на всех парах побежал навстречу своей смерти — в точке назначения его ждал тореадор.
Тореро сидел в железнодорожном тупике, на рельсах, недалеко от селения Мадросса, и пел песню о стальных семенниках смерти, у которой на голове два огромных железных рога, которая мчится на всех парах со скоростью двадцать миль в час через всю Европу, чтобы уничтожить маленького отважного человека ростом сто шестьдесят три сантиметра.
План боя уже был написан в Книге судеб: бык должен был ударить тореро железным фартуком, и тореро, которого звали Антуан де Вивас, вернее, не сам тореро, а его плоть должна была разлететься по всей круге в радиусе двух-трех миль. Часы уже пробили половину седьмого, и со всех сторон стали стекаться люди, чтобы стать очевидцами необычной смерти. Они бы никогда не пришли созерцать собственную гибель, но зрелище чужой смерти возбуждало их, словно красное вино. И виноградные лозы, росшие невдалеке от деревни, уже приготовились вместе с вечерним дождем впитать свежую кровь тореро, чтобы вино на следующий год тоже имело привкус крови, как и сегодня.
Я и N, мы оба приготовились к страшной развязке, а именно — купили лучшие билеты в шестом ряду. Сегодня чужая смерть понадобилась нам для того, чтобы как-то скоротать вечер. Мы проснулись поздно, и у нас не было никакого представления о том, как прожить остаток дня. Мы последовали за людьми, идущими мимо наших окон, и они привели нас на побережье Атлантического океана, туда, где обрывались две железнодорожные колеи и начинались волны, где должна была разыграться кровавая драма.
Каждые пятнадцать минут через громкоговорители нам рассказывали о состоянии быка, о давлении пара в его чреве, зачитывали места из Книги судеб: смерть тореро неизбежна и прекрасна и наступит скоро, через двадцать минут, от удара железным фартуком и разрыва внутренностей. Где-то вдали мы слышали гул колес и свист железного гиганта.
Но, увы, там, на небе, никто не знал, что такое настоящая любовь. И все произошло, конечно, совсем не так, как написано в Книге судеб, потому что жена тореро, Лаура де Вивас, тоненькая женщина с золотистым пушком на затылке, любившая своего мужа больше, чем Иисус любил все человечество, совершила невероятный поступок. Она отдалась французскому капралу за четыре тринитротолуоловые шашки, помолилась так неистово, что стала прозрачной, и заминировала железную дорогу, соединяющую бычьи рога и ребра ее мужа, в самой середине отрезка.
И как только бык со скоростью сто миль в час и страшным ревом въехал на арену под всеобщее ликование толпы, как только тореро встал на рельсы и развернул мулету, тут же раздался взрыв невероятной силы. И чугунный бык сошел с рельсов и полетел под откос, а растерянный тореадор, от которого только что ускользнула посмертная слава, заплакал как ребенок.
Лаура бросилась мужу на грудь, мы с N прослезились, зрители пошли требовать обратно свои деньги в обмен на билеты, а мясники налетели на мертвое животное и давай разбирать его на части. Один схватил стальные никелированные ребра и побежал с ними прочь. Кому-то достался коленчатый вал, кому-то — свисток от паровоза, кому-то — эхо от свистка.
Пошел дождь, мы раскрыли зонт и решили пройтись по городу. Под зонтом нам было весело и тесно. Когда зонт несла N, капли падали мне на спину, а когда я — струи дождя бежали у нее по спине. Влажные, веселые и рассыпчатые, мы вернулись в деревенскую гостиницу.
На первом этаже находился трактир, где обычно справлялись деревенские свадьбы. Но сегодня на столе стоял гроб с телом покойника, вокруг сидели люди с каменными лицами, а над усопшим висел транспарант: «Социализм — это смерть».
Мы сели у окна.
— Что за сборище? — спросил я у официанта.
— Партийное собрание.
— А почему труп на столе?
— Они принимают в партию только мертвых.
— Не может быть.
— Клянусь, — сказал официант, сделал низкий поклон и ушел на кухню отдать наш заказ.
Ровно через пять минут стол был накрыт, и мы выпили подряд по два бокала прекрасного виноградного вина.
Вдруг один из сидящих смахнул с каменного лица пыль, встал и произнес:
— Социализм — это смерть, она всех рано или поздно уравняет в правах. Только смерть гарантирует настоящую экспроприацию частной собственности. Абсолютное имущественное равенство для всех — вот что такое смерть. Смерть — это и есть подлинная социалистическая революция.
Неравенство — основной источник зла на земле. Смерть уравнивает не только богатого и бедняка, но еще талантливого и бездарного, красивого и некрасивого, умного и дурака. Надо наконец признать, что ум и талант не меньшее богатство, чем недвижимость или счета в заграничных банках. Почему одни люди богаты, талантливы и красивы и еще умны вдобавок, а другие некрасивы, неталантливы и бедны? Где же справедливость? С этим давно пора кончать. Фидель был не прав, он ошибся, когда сказал: «Социализм или смерть», он оговорился, ему кусочек сухого дерьма влетел под язык, Фидель имел в виду совершенно другое, он хотел сказать: «Социализм — это смерть».
Все встали и запели «Интернационал». Дождь не прекращался ни на минуту. Когда коммунисты унесли тушку товарища, мы перебрались поближе к камину, от моего пальто, висящего на спинке стула, пошел горячий пар.
— О чем задумалась? — спросил я.
— Вспомнила, как мы с мамой учили алфавит.
— Как вы учили алфавит?
— По букварю.
— Ты помнишь свой букварь?
— Да, помню, синего цвета с тремя огромными буквами на обложке.
— Послушай, я придумал другой алфавит.
— Какой еще другой?
— Наш с тобой алфавит. — Я взял салфетку и стал на ней писать и рисовать:
А: Это голод.
Б: Это дождь, который льет не переставая.
В: Их глаза встретились, их пальцы коснулись друг друга.
Г: В ее бедрах спрятан клад. Он гремит при каждом резком движении.
Д: Облако разрублено надвое и кровоточит рассветом.
Е: В ее теле есть мокрый желоб, по которому стекает дождь. Дождь идет не переставая.
Ж: Наш герой вымок до нитки, он возвращается ночью домой, в горле пересохло, он пьет стекающую с крыш влагу. Когда касается ее плоти губами, он чувствует привкус ржавой жести. Вода вымывает из его желудка алкоголь, и он опять медленно пьянеет.
3: Отчаяние настигает его повсюду, но он не сдается.
И: Над городом летит медная черепаха.
Й: Она вся дрожит от любовной горячки.
К: Запах укропа откуда-то проникает во Вселенную.
Л: Все народы, населяющие планету, почему-то погрузились в тяжелую титаническую трезвость.
М: Он поедает намокших стрекоз, безжизненно ползающих по ее телу, стрекозы сверкают перламутром и вздыхают у него во рту.
Н: Она учит роль, но текст не прилипает к таланту.
О: Он опять вышел на улицу. Город занимается йогой. Огромный каменный город спит на битом стекле и смотрит в звездное небо.
П: Она села на корточки перед холодильником и зарычала, как голодная тигрица.
Р: Он остановился и задумался.
С: Скрежещет, скрежещет колесо истории. Скрипит так, что душа переворачивается. Она смазывает колесо библейским маслом.
На салфетке не осталось живого места.
— Все, — сказал я, — на сегодня хватит.
— Можно я возьму ее на память? — спросила она.
— Только не потеряй. Я должен закончить.
N сложила салфетку вчетверо и сунула в сумочку.
— Ты бросил эту милую девушку? Почему?
— Искусства ради.
— Что же это за искусство такое?
— Это искусство черных домино. Я не могу быть чистым и преданным, моя рубашка вся в мартовских проталинах. Я мужчина, я подводная лодка. Ни грамма совести, никаких представлений о чести: раб собственной похоти, мыслитель, толкающий свою мысль нижней частью живота. Я не умею приносить жертвы, я умею их принимать. Я не зима и не лето. Я не мусульманин. Я не собака на привязи. Я не ошейник на собаке!
