далековато, сохатый не подпустит их на выстрел. Это же, видимо, сообразил и Буркин — выхватил заржавленный топор я с остервенением ударил по толстому буксирному канату. Топор был тупой, он безостановочно молотил им по веревочному канату, приговаривая:
— Рраз, раз! Рраз, раз!
По легкому толчку Костя понял, что катер освободился от понтона — Буркин перерубил-таки канат, скорость увеличилась.
— Нажимай, не успеем! — кричал Буркин уже с носа катера. — Неужто уйдет, а?! Жми прямо на него!
Сохатый уже подплыл к спасительному берегу, но не мог выбраться на сушу — было слишком круто. Он повернул вдоль яра, выискивая пологое место.
А катер подходил все ближе и ближе.
— Теперь не уйдет! — воскликнул Буркин. — Мой будет!
— Не промахнись смотри! — не выдержал Костя. — Пока еще не твой!
Сохатый наполовину выбрался на сушу. Катер разъяренным зверем несся прямо на него.
И когда тупой палец капитана лег на спусковой крючок и пока черная точка дула медленно плыла вверх, Костя Казымкин прокрутил в мыслях весь прошедший день — с раннего утра до сего мига. Прокрутил и подивился тому, что проплавал все лето с капитаном, а так-таки и не узнал его до сегодняшнего дня, не понял и не раскусил, чем тот дышит.
Тут ружейный выстрел разорвал тишину над речкой, над осенним лесом.
Сохатый будто с удивлением глянул на катер, отряхнулся от воды, устремился к лесу и вскоре скрылся за прибрежным кустарником.
Буркин, обескураженный, переводил взгляд то на берег, где скрылся сохатый, то на ружье.
— Во паразит, еще оглядывается! — выругался он, придя в себя. — Погоди, ты еще попадешься мне!
— Бывает, на охоте еще не то бывает, — сказал Костя, сбавляя обороты двигателя.
— А ведь паршиво начинается наш последний райс, а?! — бормотал Буркин, вытаскивая гильзу. — Первый-то выстрел неудачный, будто из кочерги выстрелил, а?! Еще раз подведет, пушка-то, утоплю сразу же, не пожалею!
— Бывает, в тайге всякое случается, — повторил Костя. — А пуля — вот она! — и он разжал кулак.
Буркин остолбенел, будто гром его поразил. Только серые глазки заметались: пуля — Костя, Костя — пуля. Рука его рванулась за пулей, но Костя машинально сжал кулак.
— Дай, пар-разит, змея! — тонко пискнул Буркин. — Я тебя… Сукиного сына… Я…
— Не дам! Конец последнему рей-су!
— Дай!.. Сам возьму! Сам!.. Я те-бя сам…
— Попробуй! На!..
Ружье грохнулось на пол. Бинокль сорвался с крючка. Кружки загремели со столика. Захрустело битое стекло.
Катер запетлял туда-сюда, словно пьяный.
По рубке дробно и гулко, как выстрелы, застучали ветви деревьев. Буркин бросился к штурвалу, вывел катер на середину реки.
В просвет между облаков прорвались грустные лучи заходящего солнца, с уходом которого тайгу окутают сумерки и закончится первый день последнего рейса. Сквозь шум двигателя Костя уловил птичий щебет — значит, жизнь в лесу еще не замерла вконец. И бледное небо разрезает косой клин запоздалых журавлей — их прощальную песню Костя не уловил, видно, глушит ее шум мотора. Но все равно он улыбнулся им вослед, будто пожелал счастливого пути. Тайга готовится к зиме…
Вот и сохатый, что скрылся в этом лесу, торопится сейчас по своим спешным делам. А поглядел на него, Костю, так, словно хотел сказать что-то на своем лосином языке. Может быть, хотел поблагодарить? И теперь, наверное, в своем стаде рассказывает притихшим лосихам, как спас его сын охотника, плавающий на шумно чихающей быстрой лодке.
Тут Косте неожиданно пришла мысль, что ведь ему не все равно, одним «последним райсом» больше или меньше будет на Вонтъегане и на всех таежных реках, где есть лесоучастки и вахтовые поселки. Летом же нет охоты в тайге, линяют звери и птицы, зато зимой у речника долгий отпуск. Соскучился по охотничьим тропам — езжай в тайгу, распутывай звериные следы, до одурения вдыхай чудный запах свежих снегов и зеленой хвои. Надо еще подумать, где будет лучше, хорошо подумать…
Он взглянул в ту сторону, куда ушел сохатый, разжал пальцы правой руки — с ладони скатилась свинцовая пуля, булькнула за бортом и мгновенно скрылась под водой.
Ардан Ангархаев
ВЕРШИНЫ
Гаснут звезды… Самые крупные, самые яркие горят дольше…
В юности я думал: они горят дольше оттого, что они великие. Потом узнал, что они просто близкие. Сейчас хочется верить, что они и великие, и близкие…
Зимой утренняя звезда гаснет только при восходе солнца.
А прежде покрываются золотом остроконечные пики Саян; сначала багряным золотом, которое все истончается, светлеет, как поверхность стали в кузнечном горне. В прозрачном воздухе вершины просматриваются так отчетливо, что, кажется, протянешь руку, проведешь ладонью по острию и поранишь как о лезвие ножа.
Луч света сначала пронизывает самую восточную вершину, как будто невидимая сказочная мастерица Уран Гоохон вдевает в ушко иглы свою золотую нить.
Свет скользит ниже, переливается с одной вершины на другую, стекается по бесчисленным граням и складкам, постепенно входит в полную силу, словно ощутив наконец мощь и богатство гор, бескрайнее пространство и безграничную свободу.
Стоишь, стоишь, покуда не почувствуешь, как закоченели руки и ноги на морозе…
Идти в школу было километра четыре, и весь путь я смотрел на них, только сейчас удивляясь тому, что ни разу не сошел с тропинки.
В такое вот мгновенье веришь, что горы на самом деле золотые!
* * *
Недолго продолжается игра неуловимого света с недвижными в своей видимости горами.
Не в это ли мгновенье родилось понятие о времени?
В далекой древности собрались вместе представители животного мира: юркая мышка кружилась вокруг свирепого тигра, безобидная овца поглядывала на степенного верблюда, хрюкала свинья, лаяла собака, дрожал заяц на шипенье змеи,
