Вокруг стоял лес домов. Было сыро, от дороги пахло солью и асфальтом, от зданий – железом и пластиком, запахи обволакивали. Его радостно трогала ее задумчивость.
– Люди жили в природе, в едином живом дыхании с ней. Теперь не зависят от нее, очень не хотят, вернее. Всюду удобства, живут отдельно, сами по себе. Поживи-ка раньше отдельным хозяйством!
– Живут и вместе, и отдельно совсем. Ты не думаешь, что это… одиноко как-то?..
– Спят мало, а времени нет. Некогда чувствовать, некогда думать. Одиночество… Жизнь удобна, зачем им бог? Попробуй-ка в деревне без бога! Там пустыня вокруг, жить трудно. Всегда нужно с кем-то поговорить, даже если он не отвечает.
От нежности глаза ее потемнели, и он испугался, что она заплачет на морозе.
– У нас есть мы. Есть сейчас, есть вместе, – отвечала она, не глядя на него. В этом, он видел, было больше силы, это было выше его слов. – Есть смерть, есть горе, а есть… как у нас сейчас… – она чуть запнулась и вдруг сказала, снова не смотря в его сторону: – Давай повенчаемся? Не сейчас – через год, через два…
Он нахмурился: никогда, даже перед свадьбой, они не говорили об этом. Любили ездить по древним холодным церквям, молчать вместе у темных икон, преклоненно разглядывать резьбу по белому камню соборов, ювелирно выточенные виноградные гроздья колон, лепестки почерневших куполов, но никогда об этом не заговаривали.
– Давай?! – блеснула она глазами.
Он жалобно улыбнулся ей, полный греющим чувством счастья, ничего не ответил, шел и думал о том, как же много сил потрачено на все это. Чтобы все это было.
На улице, желтой от фонарей, от миллионов горящих окон, среди бьющих в глаза вывесок магазинов, в сивушном, пропахшем газами автомобилей воздухе – он удивился живым, будто у родника в вольных, бесконечных полях, свежим побегам, врастающим в сердце.
По пути на квартиру молчали, шли рука в руку. Не смотрели на город, только друг на друга.
Потом, на кухне, за цветастой потертой скатертью она пила из граненого стакана большими глотками холодное шоколадное молоко, широко кусала творожное кольцо, с усилием прожевав, высовывала от удовольствия язык и, совсем ребенком, незадачливо смеялась.
7 февраля 2014 г.
Разговор
Посвящается Алексею К.На перроне пахло горелой смесью копоти, солярки и машинного масла. Валера пытался отвлечься от назойливого хоровода запахов, разглядывал людей, потоком идущих мимо по своим вагонам, и с сарказмом думал, с каким трудом они оторвались от рождественских столов, заполненных салатами и жареным мясом, и теперь беспокойно и суетно пытаются уехать, сгибаясь под тяжестью набитых до упора рюкзаков и сумок.
Валера не мог уверенно сказать, зачем ехал. Скупо радовало, что удалось разбавить решительной поездкой наполненные одним и тем же праздники, и новогодний отпуск теперь мог казаться не единородной массой скуки, а слоистым, с наполнителем легкой мысли и решимости все бросить пирогом, и это придавало поездке иной вкус.
Вежливо и настойчиво пробираясь по тесному вагону к своему месту, Валера вспомнил насыщенное упреками непонимание его сестрой. «Куда ты едешь? – повторяла Маша. – У тебя даже обратного билета нет. На работу через два дня». Валера делал вид, что внимания не обращает, но перед уходом не стерпел: «Извини, что порчу собой застолье. Больше этого не повторится». Маша обиделась, и еще полчаса ушло не примирение. «Ты же знаешь, – обернулся он уже в дверях. – Мы ж с Колей с института. Нельзя не поехать раз такое дело. Тяжело ему».
С соседями повезло. Напротив, на верхней полке, отвернувшись к стене, тихо всхлипывала худенькая девушка с длинными светлыми волосами. Либо уезжала в институт от папы мамой, либо бросил очередной бугай, узнав о давней трепетной влюбленности и не упустив случая воспользоваться ей. Так думал Валера, когда знакомился с Алексеем Ивановичем с нижней полки, крепким на вид ветераном школьной физкультуры, который часа за четыре вагонного соседства уже раз пять пытался успокоить студентку Олю, о чем разводя руками за чаем тут же полушепотом и рассказал.
Эта пара расклеенной плаксивости и ладной мужицкой тверди дополняла друг друга, потому Валера, получив белье, тут же улегся, довольно переваривая съеденное в последние часы праздничного обжорства. Он только изредка перекидывался с Алексеем Ивановичем добротными фразами, как переговариваются друг с другом люди, привыкшие считать, что их мало есть чем удивить.
Скоро Валера так привык к размеренному стуку колес, что почти не слышал его. Студентка Оля затихла, так и ни разу не повернувшись, и теперь тихо посапывала во сне. Алексей Иванович пил горячий чай без сахара и подмигивал желтым огням, свидетелям не брошенных сел и деревень в глубине одетых в снежные шубы полей.
Валера вспомнил их дружбу с Колей в институтские годы. Дни сливались с ночью, ребята валились с ног на занятиях и боязливо отсыпались на задних партах. Страсть к женщине, внезапная как хищник, набрасывалась из-за угла, как извержение гейзера вырывалась изнутри, угрожая порвать грудь и без шансов одуматься. За ночь можно было успеть выпить – грустно и молча, до помутнения – под окнами несчастливой влюбленности каждого из их компании. Обидой считалось пропустить грандиозную попойку, когда новая надежда кого-то из них снова рассыпалась на осколки отчаяния, осколки эти лезла в глаза до стыдливых слез, и хотелось остаться в этом жалком дне, за столом наедине с одиночеством, и чтобы завтра не наступило.
Старые, затертые в глубине чувства разбередили душу. Валера заворочался, цепляясь взглядом за плоскость дна верхней полки, в тени тусклого вагонного освещения.
– А вы, Валерий, зачем в наш северный город едете? – спросил Алексей Иванович, ухватившись за его блуждающий взгляд. – И так зима в самом разгаре, – усмехнулся он.
Валера поднялся, сел за столик, отыскивая кружку и собираясь тоже налить чая.
– Хотя там, у моря, сейчас теплее, – Алексей Иванович почесал дорожную щетину и знаком предложил своей заварки и кипятка.
– Еду, да. К другу вот еду, – Валера неловким кивком поблагодарил его и заварил в кружке чай. – Встретиться вот хотим. Коля позвонил и говорит – приезжай, все равно праздники, ты ж тут не был никогда.
Валере вдруг надоела тишина полуночного вагона, хотелось поговорить и Алексей Иванович был кстати, только не хотелось рассказывать всю историю до конца не ясную и самому Валере, сплавленную из десятка меньших историй, так что если браться все разъяснять, начинать пришлось бы, наверное, еще со школы.
Алексей Иванович, у которого таких рассказов тоже было – не упомнить – все понимал по несмелому взгляду Валеры и по тому, как тот медленно, с паузами в целые фразы, говорил.
– Давно дружите?
Валера видел, что Алексей Иванович понимает его желание легкой беседы, без шевеления затаенной тяжести на дне внутри, и обрадовался, что встретил человека, с которым не надо тратить лишних слов.
– Больше десяти лет уже.
– Тоже срок, – кивнул, будто сам себе Алексей Иванович. – И не виделись, наверно, давно?
– Года два уже. Может, больше, – Валера прямо взглянул на соседа, вспоминая подробности. – В Москве тогда, в аэропорту. Совпало удачно. У него рейс, и я только с трапа. Полтора часа у нас было, – сказал он с сожалением и радостью воспоминания. – Но вот знаете, – улыбнулся вдруг, будто припомнил главное, – до той встречи тоже, года два не виделись, не меньше. А через десять минут в кафе сидели так, будто и не было этих двух лет.
Алексей Иванович молчал и прищурившись, одними глазами улыбался на его слова.
– Вот было ощущение! Сидишь, и только новости, мазками, по фразе, выдаешь. И объяснять ничего не надо. А Коля ничего не спрашивает, тоже, о себе, по словечку, не больше. И на лице все ответы – и радость, и сочувствие, и переживание. Со всеми бы так, а?
– Что вы, Валера, – развел руками Алексей Иванович. – Вам повезло, что хоть с одним такое есть. Обычно – наоборот – поговоришь со старым приятелем пять минут и видишь, сказать-то больше друг другу и нечего. Я и не вспомню, как последний раз вот так же говорил с кем-то. С детьми – не то уже. С женой, по молодости разве что. Друзья ушли: были – двое-трое, но тоже давно все это.
Валера был рад, что вот так вдруг его поняли, и он понимает этого простого человека, который ни на что не жалуется, не ругается, не причитает, не выделывается в начальника, как делали, в ком силы показные только и кто не может не накачать кипящей озлобленностью любого, с кем встретится.
Они еще немного поговорили. Фонари в полях стали мелькать реже, чернота за окном усилилась, и Валера подумал, что хорошо бы уснуть и открыть глаза уже засветло.
