Я тихо подошел к окну, подкрался как вор и заглянул в комнату. Он все еще лежал на полу, но его покрыли платком, шотландским пледом. Я видел его как-то в "Макбете", об этом я вспомнил невольно, и тотчас же в ушах у меня раздались слова леди Макбет: "Всех аравийских ароматов мало..."
И тут я опять почувствовал озноб и усталость, холодный пот и жар, но подавил в себе эти ощущения.
"Вздор! - сказал я себе. - Эти страхи, право же, совершенно тут неуместны". Я решительно открыл дверь и вошел, но эта решительность сразу же уступила место опасливой робости, потому что я впервые оказался наедине с мертвецом.
Вот он лежал, закрытый пледом, видна была только его правая рука. В ней уже не было револьвера, кто-то взял его и положил на столик, стоявший посередине комнаты. Я подошел, чтобы рассмотреть оружие, и заметил в этот миг, что я в комнате не один.
Инженер стоял за письменным столом у стены, склонившись над чем-то, чего я не видел. Казалось, он погружен в созерцание узора обоев, так внимательно он присматривался к ним. Заслышав мои шаги, он обернулся.
- Это вы, барон? Какой у вас вид! Вас очень потрясло это событие, не правда ли?
Он стоял передо мною, широко расставив ноги, руки засунув в карманы, с папиросой в зубах... В комнате, где лежит покойник, - с папиросой в зубах... Воплощенная нечуткость - таким он стоял передо мною.
- Вы в первый раз стоите перед трупом? Не так ли? Вы счастливчик, барон! Эх вы, офицеры мирного времени!.. Я это сразу понял: вы ступаете так осторожно. Можете шагать тверже, тут вы никого не разбудите.
Я молчал. Он бросил папиросу очень уверенным жестом в пепельницу, стоявшую в нескольких шагах от него на письменном столе, и сейчас же закурил другую.
- Я прибалтийский немец, вы это знаете? - продолжал он затем. Родился в Митаве и участвовал в русско-японской войне.
- Цусима? - спросил я.
Не знаю, почему мне как раз пришло в голову название этой морской битвы. Я подумал, что он был, вероятно, инженером флота или чем-то в этом роде.
- Нет, Мунхо, - ответил он. - Вам доводилось об этом слышать?
Я покачал головою.
- Мунхо. Это не местность. Это река. Желтая вода между цепями холмов. Об этом лучше не вспоминать.
Там они лежали однажды утром, пятьсот или больше, один подле другого, целая цепь стрелков с обожженными руками и желтыми, искаженными лицами... Дьявольщина! Нет для этого другого слова.
- Мина? - спросил я.
- Токи высокого напряжения. Моя работа. Тысяча двести вольт. Подчас, когда мне вспоминается это, я говорю себе: что ж такое, Дальний Восток, две тысячи миль отсюда, пять лет прошло, в пыль и прах обратилось все то, что ты видел там. Никакие рассуждения не помогают. Такая вещь запечатлевается, такую вещь нельзя забыть.
Он молчал и выпускал дым папиросы в воздух красиво закругленными кольцами. Все, что касалось курения, приняло у него характер жонглерского искусства.
- Теперь они собираются уничтожить войну, - продолжал он, помолчав немного. - Войну хотят они упразднить! Разве это поможет? Вот это, - он движением пальца указал на револьвер, - хотят уничтожить и все другое в этом роде. Какое же это спасение? Человеческая подлость останется, а она из всех орудий убийства самое смертоносное орудие.
"Зачем он говорит мне это? - спросил я себя в удивлении и беспокойстве. - Почему глядит на меня так странно? Уж не считает ли он меня виновным в самоубийстве Ойгена Бишофа?"
И я сказал тихо:
- Он добровольно покончил с собою.
- Вот как? Добровольно? - воскликнул инженер с испугавшей меня запальчивостью. - Вы в этом вполне уверены? Выслушайте меня, барон. Я первый проник в эту комнату. Дверь была заперта изнутри, я разбил окно, осколки еще не убраны. Я видел его лицо, я был первый, увидевший его лицо. И я говорю вам: отчаяние, исказившее лица тех пятисот на реке Мунхо, которые во мраке взбегали на холм и знали, что в следующий миг прикоснутся к проволоке, это отчаяние было ничто по сравнению с тем, что выражало лицо Ойгена Бишофа. Он испытывал страх, безумный страх перед чем-то, что скрыто от нас. И чтобы спастись от этого страха, схватился за револьвер. Добровольно покончил с собою? Нет, барон! Ойгена Бишофа вогнали в смерть.
Он приподнял немного одеяло, закрывавшее мертвеца, и посмотрел на его застывшее лицо.
- Точно кнутом вогнали в смерть, - сказал он затем с глубоким волнением в голосе, которое не вязалось с его характером.
Я отвернулся. Я не мог смотреть в ту сторону.
- Вы думаете, стало быть, - сказал я, помолчав, и горло у меня было точно сдавлено, мне трудно было говорить, - если я вас правильно понял, вы думаете, что он об этом узнал, что это каким-то образом дошло до его слуха...
- Что? О чем вы говорите?
- Вы знаете, вероятно, что банкирский дом, где хранились его сбережения, обанкротился.
- Вот как? Представьте себе, я этого не знал. Я слышу об этом в первый раз... Нет, барон, не в этом разгадка. Страх, который выражало его лицо, был иного рода. Деньги? Нет, дело тут было не в деньгах. Вам надо было видеть его лицо - это объяснить невозможно. Когда я проник в комнату, продолжал он после паузы, - он мог еще говорить. Произнес он только несколько слов, я понял их, хотя это был скорее лепет, чем внятная речь... Очень странные слова... Правда, в устах умирающего...
Он зашагал по комнате и покачал головою.
- Странные слова... Я, в сущности, знал его так мало. Так мало знает один человек о другом. Вы знали его лучше или, по крайней мере, дольше. Скажите мне, каково было его отношение к религии, я хочу сказать - к церкви? Считали вы его набожным человеком?
- Набожным? Он был суеверен, как большинство актеров. Суеверен в мелочах. Набожности в церковном смысле я у него никогда не замечал.
- Неужели это было все-таки его последней мыслью? Эта сказка для легковерных детей? - спросил инженер и пристально посмотрел на меня.
Я ничего не сказал, я не знал, о чем он говорит. Да он и не ждал, вероятно, ответа.
- Nevermind4! - сказал он самому себе, легко шевельнув рукою. - Тоже одна из тех вещей, которых мы никогда не постигнем.
Он взял револьвер со стола и взглянул на него с таким выражением, по которому видно было, что думает он о чем-то другом. Потом опять положил его на стол.
- Откуда у него взялось это оружие? - спросил я. - Это была его собственность?
Инженер вышел из своего забытья.
- Этот револьвер? Да, это его собственность. Он всегда носил его при себе, говорит Феликс. Когда он возвращался домой по ночам, ему приходилось идти полем и пустырями. Там много бродяг. Он боялся ночных встреч... Роковое значение имело именно то обстоятельство, что у него в кармане был заряженный револьвер. Прыжок из окна - это в данном случае не имело бы роковых последствий. Растяжение жилы, легкий вывих, а может быть, и того бы не случилось.
Он открыл окно и выглянул в сад. Несколько мгновений стоял он так, и ветер надувал и раскачивал оконные шторы. В саду шумели каштановые деревья. Бумаги на письменном столе шелестели, и опавший лист каштана, залетевший в комнату, бесшумно порхал по полу.
Инженер закрыл окно и опять повернулся ко мне.
- Он не был трусом. Поистине, трусом он не был. Справиться с ним было его убийце нелегко.
- Его убийце?
- Конечно. Его убийце. Он был загнан в смерть. Смотрите, вот здесь стоял он, а там - другой.
Он показал на то место стены, которое рассматривал при моем появлении.
- Они стояли друг против друга, - произнес он медленно и смотрел при этом на меня. - Лицом к лицу, как на дуэли.
Я оцепенел, внимая тому, как он говорил об этом с уверенностью очевидца.
- Кого же, - спросил я, дрожа и снова чувствуя, что у меня стиснуло горло, - кого считаете вы убийцей?
Инженер молча посмотрел на меня, не сказал ни слова, медленно поднял плечи и опять их опустил.
- Вы все еще здесь? - раздалось вдруг со стороны двери. - Отчего вы не уходите?
Я испуганно оглянулся. В дверях стоял доктор Горский и смотрел на меня.
- Уходите же! Ради Бога, скройтесь, скорее!
Уйти было поздно. В этом миг уже поздно было уйти.
За доктором появился брат Дины, отодвинул его в сторону и остановился передо мною.
Я посмотрел ему в лицо - как он похож был в этот миг на свою сестру! Тот же оригинальный овал лица, тот же своевольный очерк губ.
- Вы еще здесь! - сказал он мне с ледяной учтивостью, жутко контрастировавшей со страстным возгласом доктора. - Я на это не рассчитывал. Тем лучше, мы можем сейчас объясниться.
Глава VIII
Я взял себя в руки. В тот миг, когда брат Дины появился в комнате, мне стало ясно, что стоящий передо мною человек - мой смертельный враг, что было бы бессмысленно спастись бегством от этого объяснения и что сражение нужно принять. Но из-за чего предстояло нам сразиться, это я в то мгновение сказать бы не мог. Знал я только, что должен остаться и смотреть противнику прямо в лицо, что бы меня ни ожидало.
Доктор Горский сделал попытку в последний момент предотвратить назревавшее событие.
