Я подошел к нему вплотную и посмотрел ему в глаза.
- Я надеюсь, - сказал я, - что вам не приходит в голову возлагать на меня или на кого-либо другого ответственность за это прискорбное событие.
Слова мои произвели то действие, какого я ждал. Он не выдержал моего взгляда, попятился на шаг.
- Вы меня озадачили, господин ротмистр, - ответил он. - Чего угодно мог я ждать от вас, только не запирательства. Говоря вполне откровенно, я не понимаю вас. Разве вы не боитесь, что эта ваша попытка может быть ложно истолкована? Недостатка мужества я у вас до сих пор никогда не замечал.
- Вопрос о моем личном мужестве оставим покамест в стороне, - сказал я тоном, совершенно недвусмысленно говорившим о моих дальнейших намерениях. Благоволите мне прежде всего сообщить, какова была, по вашему мнению, моя роль в настоящем происшествии.
Его замешательство было непритворно, но он успел уже овладеть собою.
- Я надеялся, что вы меня от этого освободите, - сказал он. - Но вы на этом настаиваете - извольте! Я буду краток: вы разузнали каким-то образом, что мой зять доверил свои сбережения, а также небольшое состояние моей сестры банкирскому дому Бергштейна, о крахе которого сегодня говорят газеты. Вы знали также или догадывались, что Дина решила как можно дольше скрывать от мужа эту катастрофу. Оба эти факта сделались оружием в ваших руках. Сегодня днем вы делали повторные попытки перевести беседу на эту тему. Вы несколько раз прицеливались в Ойгена и всякий раз опускали оружие, когда замечали, что мы наблюдаем за вами, Дина и я. Вы искали более благоприятной обстановки... Нужно ли мне продолжать? Когда Ойген вышел из комнаты, вы последовали за ним сюда. Тут вы наконец остались с ним наедине, никто не мог ему помочь. Вы сказали ему беспощадно то, что мы от него скрывали. Затем вы оставили его одного, и спустя две минуты раздался выстрел, которого вы ждали. План ваш был прост, вы знали, что он давно утратил веру в себя и в свою будущность.
- Раздалось два выстрела, - сказал внезапно инженер, но никто из нас не повернулся в его сторону.
Я решил, что пора положить конец всей этой сцене.
- Это все? - спросил я. Феликс не ответил.
- Свои предположения вы сообщили также фрау Бишоф?
- Я говорил об этом со своею сестрою.
- Вы прежде всего обязаны сообщить фрау Бишоф еще сегодня, что ваше предположение было ошибочно. Я не имею никакого касательства к этому происшествию. С Ойгеном Бишофом я не говорил. В эту комнату я не входил.
- Вы в эту комнату... Нет, Дины больше здесь нет. Полчаса тому назад мы отвезли ее к родителям. Вы говорите, что в эту комнату не входили?
- В том порукой мое слово.
- Слово офицера?
- Честное слово.
- Ваше честное слово? - медленно повторил Феликс. Он стоял передо мною немного согнувшись и кивнул два-три раза головою.
Потом его поза изменилась. Он выпрямился и потянулся как человек, благополучно доведший до конца трудную работу. По его плотно сжатым губам скользнула усмешка и сейчас же исчезла.
- Ваше честное слово! - сказал он еще раз. - Положение тем самым, конечно, изменяется. Это значительно упрощает дело - такое честное слово. Если вам угодно подарить мне еще минуту внимания... Таинственный посетитель, видите ли, позабыл в этой комнате один предмет - отнюдь не ценный; быть может, он его не хватился и до сих пор. Поглядите-ка - вот это.
В повязанной руке он держал что-то блестящее, я подошел ближе, я сразу узнал эту вещь и затем в ужасе схватился за карман пиджака, чтобы нащупать мою маленькую английскую трубку, которую всегда носил при себе, - карман был пуст.
- Трубка лежала на столе, - продолжал Феликс. - Она лежала здесь, когда мы вошли, доктор Горский и я. Доктор, живо...
* * *
Все заколыхалось вокруг меня. В глазах потемнело. Как давно забытое воспоминание, выплывшее из дали времен, возникло виденное: я иду по саду, по песчаной аллее, мимо грядок с фуксиями... Куда я направляюсь? Что нужно мне в павильоне? Дверь заскрипела, отворяясь. Как побледнел Ойген Бишоф при моих первых, шепотом произнесенных словах, растерянно вытаращив глаза на газетный лист, как вскочил и опять опустился на стул! И этот пугливый взгляд, проводивший меня, когда я вышел из павильона и закрыл за собою скрипучую дверь... На террасе свет... Это Дина... Поднимаюсь к ней... И вдруг - крик, выстрел! Внизу стоит смерть, и я.. да, я позвал ее...
"Доктор, живо, он падает", - прозвучало у меня в ушах.
Нет. Я не упал. Я открыл глаза и сидел в кресле. Передо мною стоял Феликс.
- Это ваша трубка, не правда ли?
Я кивнул головою. Рука в белой повязке медленно опустилась.
Я встал.
- Вы собираетесь уйти, барон! - сказал Феликс. - Что ж, дело выяснено, и я не должен отнимать у вас время. Честное слово, честное слово офицера не принадлежит, надо думать, к вещам, на которые мы смотрим различно. И так как мы едва ли еще встретимся в жизни, то я хотел бы вам только сказать еще, что, в сущности, никогда не питал к вам вражды, сегодня - тоже. Я всегда был к вам расположен, барон. Чувствовал к вам странную симпатию. Не симпатию даже, это неподходящее слово, это было нечто большее. Я люблю свою сестру. Вы вправе спросить, отчего, несмотря на эти чувства, поставил я вас в такое положение, из которого для вас при создавшихся условиях существует только один выход. Можно, видите ли, любоваться каким-нибудь тигром или леопардом, можно восхищаться фацией и движениями такого зверя или смелостью его прыжка и тем не менее хладнокровно его пристрелить - просто потому, что это хищный зверь... Мне остается еще только уверить вас, что в исполнении решений, несомненно уже принятых вами, вы отнюдь не связаны сроком в двадцать четыре часа. Суд чести вашего полка я займу этим происшествием, если только вообще это окажется необходимым, во всяком случае не раньше, чем по истечении этой недели. Это все, что я вам хотел еще сказать.
* * *
Я слышал все это, но мысли мои прикованы были к темному дулу револьвера, лежавшего на столе. Я видел его два больших круглых глаза, уставившихся в мои глаза, оно придвигалось ко мне все ближе и ближе, становилось все больше и больше, оно поглотило пространство, я ничего не видел, кроме него.
* * *
- Ты несправедлив к барону, Феликс, - услышал я внезапно голос инженера, - он так же мало имеет отношения к этому убийству, как ты и я.
Глава IX
У меня сохранилось только смутное воспоминание о том мгновении, когда сознание опять вернулось ко мне. Я услышал свой глубокий вздох, это был первый звук, нарушивший тишину в комнате. Потом я ощутил тихо сверлящее чувство в голове, не настоящую боль, а недомогание, скоро прошедшее.
Первым душевным движением, в котором я могу дать себе отчет, было изумление. "Куда я попал? - промелькнула у меня мысль. - Что это было, в каком я находился бреду?" К этому присоединилось затем чувство уныния. "Как это может быть?" - спрашивал я себя, испуганный и пораженный. Я видел себя входящим в эту комнату, слышал себя шепчущим слова, которые никогда у меня не слетали с губ! Я, я сам поверил в свою вину! Как это может быть? Обольщение чувств? Сон наяву подшутил надо мною! Чужая воля стремилась принудить меня взять на себя поступок, не совершенный мною. Нет, я не был в этой комнате, я не говорил с Ойгеном Бишофом, не я убийца! Все это было сном и бредом, выползшим из преисподней и загнанным теперь обратно!..
Я облегченно и освобождение вздохнул. Я устоял, я не сдался, непостижимая сила, придавившая меня, теперь сломлена. Во мне и вокруг меня все стало иным, я снова принадлежал действительности.
Я поднял глаза и увидел перед собою выпрямившегося Феликса, губы его все еще были сжаты в своевольном выражении вражды и черствости. Он, казалось, решил не упускать из рук своей победы и резко повернулся в сторону инженера как против нового и опасного врага. Он взглянул на него недоверчиво из-под нахмуренных бровей, готовый атаковать его, и рука в белой повязке поднялась в жесте гневной озадаченности.
Инженера не смутило это движение.
- Успокойся, Феликс! - сказал он. - Я отлично знаю, что говорю. Я обстоятельно все обдумал и пришел к убеждению, что барон ни в чем не виноват. Ты был не прав по отношению к нему, я требую только одного - чтобы ты меня выслушал.
Уверенность, с какой он говорил, оказала на мои нервы благотворное влияние. Чувство освобожденности, воспоминание о мучительном кошмаре, одним только мгновением раньше угнетавшем меня, теперь исчезло. Что меня совершенно серьезно обвиняли в убийстве - это казалось мне теперь фантастической нелепостью. Теперь, когда ясный свет, свет действительности начинал струиться на вещи, я испытывал только своего рода напряжение, напряжение совершенно непричастного к делу человека, простое любопытство и больше ничего. "Как это все распутается? - спрашивал я себя. - Кто вогнал Ойгена Бишофа в смерть? На ком лежит бремя вины? А моя трубка, этот глупый свидетель, - по какому сцеплению обстоятельств попала она в эту комнату, на этот стол? Кого она уличает?"
