— Уф!.. — выдохнул он, как кузнечный мех. — Жарко, голубушка.
Благоухающая учительница повернулась к нему.
— Батюшка, извините, сколько вам лет?
— Для духовных лиц, голубушка, года не имеют значения.
— Меня интересует как раз не духовная сторона, а… ваши способности к танцам. Вам ведь не много лет, правда?
— Много. Когда Господь Бог только еще собирался произвести тебя, голубушка, на свет, я уже заканчивал духовную семинарию.
Серые выразительные глаза Маргариты Марковны лукаво прищурились.
— Вы еще могли бы быть великолепным кавалером, батюшка…
— Греховодница ты, голубушка. — Отец Евгений повернулся к девице, наставительно подняв палец. — Забываешь, что в писании сказано: «Тако да погибнут грешницы от лица божия, а праведницы да возвеселятся».
— Вот мы и веселимся, батюшка. Хоть я и не праведница, но почему же не повеселиться. Вы ведь тоже веселитесь.
— Грешник и я. Но я ближе тебя, голубушка, к Господу Богу, я больше молюсь, и он, всемилостивый, простит мне мои грехи.
Маргарита Марковна, прикрыв ресницами озорной блеск в глазах, будто ненароком на секунду прижавшись пухлой грудью к плечу отца Евгения, капризно шепнула:
— Я домой хочу, батюшка. Может быть, вы меня проводите?
Отец Евгений ухмыльнулся понимающе.
— Поздновато теперь.
— Вы что, тоже боитесь ночью ходить?
— Нет, голубушка, я ничего не боюсь. А поздновато в таком смысле: лет на двадцать бы пораньше — я бы тебя проводил. Ох и проводил бы!..
Оба захохотали. Потом отец Евгений стукнул беззастенчивую девицу согнутым пальцем в лоб.
— Ох и блудня же ты, голубушка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Гром над Мосихой грянул неожиданно. Он приглушенно прокатился из Заречья по всему селу…
Матвей Субачев и Андрей Полушин, ушедшие к Тищенко после казни дяди Кузьмы, неожиданно появились в селе на третий день пасхи. Ночью они вваливались в компании гулявших крестьян, христосовались, шутили. На вопросы любопытных — почему-де их не видно в селе — отвечали:
— В городе нанялись. А домой приехали на праздник.
Им подносили по стакашку. Они пили, плясали вместе со всеми. А потом Матвей подсаживался к кому-нибудь, спрашивал:
— Дядя Никифор, а где у тебя Митрий?
— Где? Гуляет.
— А в армию не собирается?
— Нет. А что?.. Ты не каркай, а то накаркаешь беду.
— Чего ее накаркивать, ежели она уже подошла. В четверг мобилизация… Два года берут.
Крестьянин хлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл услышанного, и думал, верить или не верить. А Матвей шептал:
— Отправляй куда-нибудь Митьку подальше из дому.
Андрей то же самое говорил в другом углу хаты.
После этого они исчезали из компании так же незаметно и шли дальше.
А здесь прекращалось веселье, замолкали песни. Все грудились к столу и обсуждали известия. Кое-кто с сомнением возражал:
— Спьяну, поди, сболтнул, а мы тут чешем затылки.
— Да не пьяный он — я ж с ним разговаривал. Прикидывался.
— Стало быть, специально пришел упредить.
— Парень-то не из брехливых.
— А откуда Матюха-то знает про мобилизацию?
— Они, молодые, ноне все знают.
По пути, где проходили Субачев с Андреем, одна за другой разваливались компании. Крестьяне спешили по домам. Даже те, кто сомневался в правдивости Матвеевых слов, думали: «Лучше отправить куда-нибудь Ванюшку, а то, чем черт не шутит, вдруг парень правду сказал…» И забегали по селу бабы, разыскивая и волоча домой пьяных сыновей…
Матвей с Полушиным возвращались из Заречья уже за полночь. Во многих избах побывали они, и почти в каждой подносили им самогон. И вот они еле брели. Матвей, с усилием поднимая тяжелые веки, бубнил другу:
— Ну, Андрюха, наагитировались мы с тобой. Аркадий бы сейчас увидел своих подпольщиков…
— Тс-с-с…
А по селу уже слышался колесный стук — завтрашние новобранцы покидали село. Многие из них бесчувственно, мешком лежали в телегах, а их отцы, воровато оглядываясь, настегивали лошадей, торопясь скорее свернуть куда-нибудь в проулок, а оттуда на дорогу в степь.
2
В четверг утром прибыл начальник уездной контрразведки поручик Зырянов с полувзводом солдат.
Минуя волость и сельскую управу, он пустил гнедого рысака, запряженного в дрожки, прямо к дому своего старого друга Виктора Михайловича Ширпака. Едва гнедой заскочил в ограду, как на крыльцо выбежал хозяин. Встряхивая бронзовой шапкой густых волос он дробно простучал вниз по ступенькам.
— Федор Степанович, дорогой, заждался я тебя.
Зырянов сбросил косматую бурку, соскочил на землю.
— Ну, здорово, Виктор. С праздником тебя Христовым.
— Тебя тоже, Федор Степанович. Проходи в квартиру. Коня приберут, я скажу работнику.
А через час гость, умывшийся и переодевшийся с дороги, сидел в кабинете Виктора Михайловича и пил кофе. Комната была небольшая. Здесь стояло два стола: один, круглый — посредине, второй, конторский, на коротких точеных ножках, с тумбами — в простенке, два мягких кресла, диван, большая этажерка с рядами золоченых корешков книг. На рабочем столе лежала стопка тетрадей.
Зырянов, прихлебывая кофе, остановил взгляд на горке учебников и стопке ученических тетрадей. Повеяло давними годами учительства, стало уютно на душе.
— Я иногда, Виктор, вспоминаю нашу юность, вечера после уроков. Помнишь, как мы мечтали? — Зырянов сощурился, улыбнулся. — И вот мечты наши осуществляются: революция свершилась, теперь мы сами у власти. Бог даст, к осени разобьем большевиков, мужик вздохнет. — Он отхлебнул кофе. Потом достал портсигар, закурил. — Ну, рассказывай, откуда Данилов-то появился? Что он тут делает?
— Я тебе писал о моей встрече с ним. Большего установить не удалось. Мои люди обнюхали, что называется, все подворотни в селе, все погреба и дворы — нигде нет. Обшарили окрестные села — Куликово, Макарово, Грамотино — тоже безрезультатно. Как в воду канул.
— Ничего, найдем, — сказал Зырянов. — Вот проведем завтра мобилизацию и займемся им. Под землей найдем. Он где-то здесь. У меня, уже выработался нюх на этих молодчиков, не зря я уж скоро год, как в контрразведке сижу! На днях мои хлопцы двух таких птиц поймали на заимке в Ярках… Пошли кого-нибудь за старшиной.
Ширпак вышел в прихожую и тотчас же вернулся.
— Но дело не только в Данилове, Федор Степанович. В селе появились большевистские листовки.
Зырянов резко отодвинул чашку с кофе, всем корпусом подался к Ширпаху.
— Да?!
— Пока нам известно об одной печатной листовке, но зато с десяток появилось рукописных, видимо, переписанных здесь уже. А может, и из Камня понавезли. Перед пасхой многие ездили в город на базар.
Зырянов с досадой ударил кулаком о стол.
— Даже сюда проникли? Как ни старались мы не выпустить их из города, все-таки проскользнули! — он выскочил из-за стола, начал бегать по комнате.
— Кто привез эту листовку, знаете? — остановился он перед Ширпаком. — Кто? Скажи. Шкуру спущу публично за это, в тюрьме сгною!
— Листовку привез один наш крестьянин. Привез, надо полагать, по своей глупости, ибо он неграмотный. Но у него выпросил ее Борков. Этот — неблагонадежный тип. Всем недоволен. И я думаю, что он поддерживает связь с Даниловым. Не может же Данилов, если он здесь, жить в полной изоляции.
— Завтра после мобилизации сделаем облаву на пашнях, по всем заимкам пошарим. Наверняка он где-то в землянке.
В дверь постучали.
— Да.
Вошел волостной старшина. Поклонился в пояс. На его скуластом обветренном лице кустилась редкая, как у монгола, черная бороденка. Начавший уже отрастать за время службы животик яичком выпирал над кумачовой опояской, перехватывающей рыжий зипун на самых бедрах.
— Здравия желаем, ваше благородие, — не разгибаясь, поздоровался он.
— Здесь нет благородий, — сухо заявил Зырянов, — я социал-революционер и прошу не путать меня с разными монархистами.
— Просим прощения, ваше… тьфу… господин начальник, — начал старшина, а сам с досадой подумал: «Попробуй теперь разберись, кого как называть. Этому, вишь, не поглянулось, что благородием назвали, другого товарищем али гражданином назовешь, тоже норовит тебе за это в рыло заехать. Тьфу ты, господи, прости, дожили…»
— Я пригласил тебя по очень серьезному делу. Сейчас же под роспись оповести всех парней рождения тысяча восемьсот девяносто девятого и девятисотого годов. Завтра утром всем им явиться к сборке с котомками.
— Слушаюсь. Можно идти?
— Погоди. Расквартируй прибывших со мной солдат. Да поставь к таким мужикам, чтобы покормили ребят. Понял?
