Он глядит ей вслед. Иногда он удивляется: она когда-нибудь останавливается? Если она так быстро несется по жизни, то даже не понимает физический смысл траектории своего движения: изогни кривую времени — и даже вчерашний день покажется необычным. И, разумеется, Нина точно забудет ему позвонить. Вместо этого ей перезвонит сам Патрик и поинтересуется здоровьем Натаниэля. Она извинится и скажет, что вот-вот собиралась ему звонить. А Патрик… что ж, Патрик, как всегда, простит ее.
— Перенос поведения, — повторяю я, глядя мисс Лидия прямо в глаза. — Неужели Натаниэль опять пригрозил Дэнни, что я посажу его в тюрьму, если он не даст поиграть динозаврами?
— Нет, на этот раз агрессивное поведение. Натаниэль разрушал то, что строили другие дети: сбивал ногами кубики, а потом почеркал то, что нарисовала другая девочка.
Я одариваю воспитательницу своей самой чарующей улыбкой:
— Натаниэль сегодня с утра сам не свой. Может быть, это какой-то вирус?
Мисс Лидия хмурится.
— Не думаю, миссис Фрост. Есть и другие примеры… сегодня он взобрался на лестницу и прыгнул с самого верха…
— Дети постоянно шалят!
— Нина, — мягко произносит мисс Лидия, мисс Лидия, которая за все четыре года ни разу не назвала меня по имени, — до того, как сегодня утром пойти в школу, Натаниэль разговаривал?
— Да, конечно… — начинаю я и тут же замолкаю. Мокрая постель, скомканный завтрак, плохое настроение — все это я помню о Натаниэле, но за сегодняшнее утро я слышу только собственный голос.
Голос своего сына я бы узнала из тысячи. Высокий и журчащий, как ручеек; раньше я мечтала о том, чтобы закупорить его в бутылку, как сделала морская ведьма, которая украла голосок Русалочки. Он путает — «экскарватор», «карватка», «слойка-стройка», — где встречается подряд много согласных, поэтому продолжает казаться еще маленьким; исправится произношение, и он повзрослеет раньше, чем я буду к этому готова. И так все меняется слишком быстро. Натаниэль больше не путает местоимения, научился произносить двойные согласные — хотя мне очень не хватает того, как он говорил «ваная», словно коп с улицы Бауэри. Единственное, к чему можно придраться: Натаниэль абсолютно не умеет произносить звуки «л» и «р».
Вспоминаю, как мы сидим за кухонным столом. Блины — в форме привидений с шоколадными крошками вместо глаз — горкой лежат перед нами, тут же бекон и апельсиновый сок. Плотный завтрак — наше с Калебом «отступное» Натаниэлю по воскресеньям, когда мы чувствовали за собой вину, что не можем отвести его в церковь. Солнечный луч падает на край моего стакана, и в тарелку ко мне спускается радуга.
— Противоположный левому? — спрашиваю я.
Не моргнув глазом Натаниэль отвечает:
— Пгавый.
Калеб переворачивает блинчик на сковороде. В детстве он шепелявил. И слушать Натаниэля ему невыносимо больно, потому что он боится, что сына тоже станут жестоко дразнить. Он считает, что нам следует исправлять Натаниэля, и даже спросил у мисс Лидии, может ли логопед исправить неправильное произношение. Он полагает, что ребенок, который в следующем году идет в подготовительный класс, должен обладать красноречием актера Лоуренса Оливье.
— В таком случае противоположный белому?
— Чегный.
— Пррравый, — с нажимом произносит Калеб. — Повтори. Прравый.
— Пгггавый.
— Оставь его в покое, Калеб, — прошу я мужа.
Но он не успокаивается.
— Натаниэль, — гнет он свое, — противоположный левому — правый. А противоположный правому…
Натаниэль на секунду задумывается.
— Пгямой, — отвечает он.
— Помоги ему Господи, — бормочет Калеб, отворачиваясь к плите.
Я же просто подмигиваю Натаниэлю.
— Вероятно, Он так и сделает, — говорю я.
На стоянке перед садиком я присаживаюсь перед сыном, чтобы наши глаза находились на одном уровне.
— Милый, скажи, что произошло?
Ворот его рубашки перекручен, руки в красной пальчиковой краске. Он смотрит на меня огромными темными глазищами и молчит.
Все слова, которые он не произносит, комом застревают у меня в горле.
— Милый, — повторяю я. — Натаниэль…
«Мы считаем, что ему лучше пока побыть дома, — сказала мисс Лидия. — Возможно, вы проведете этот день вместе».
— Ты этого хочешь? — вслух спрашиваю я, и мои руки с его плеч скользят к его кругленькому личику. — С пользой провести время?
Улыбаясь изо всех сил, я заключаю сына в объятия. Он, тяжелый и теплый, точно ложится в мои руки: в определенные моменты жизни Натаниэля — когда он только родился или был еще младенцем — я была уверена, что мы две половинки одного целого.
— У тебя горлышко болит?
Он качает головой.
— Что-нибудь болит?
Очередное покачивание.
— Тебя что-то расстроило в школе? Кто-то что-то обидное сказал? Ты можешь рассказать, что произошло?
Три вопроса подряд — слишком много для него, чтобы обдумать, что уж говорить о том, чтобы на них ответить. Но я продолжаю надеяться, что Натаниэль вот-вот ответит.
Неужели миндалины настолько распухли, что затрудняют речь? Неужели так молниеносно развивается острый фарингит? Разве при менингите первые признаки — не боль в шее?
Натаниэль раскрывает губы — сейчас он мне все расскажет! — но его ротик остается пустой, молчаливой пещерой.
— Все в порядке, — успокаиваю я, хотя это не так, отнюдь не в порядке.
Калеб приезжает к педиатру, когда мы как раз ждем своей очереди. Натаниэль сидит рядом с железной дорогой «Брио» и возит паровозик по кругу. Я бросаю гневные взгляды на медсестру в приемной, которая, похоже, совершено не понимает, что мы не можем ждать, дело безотлагательное: мой сын сам не свой, и это не какая-то банальная простуда. Нас должны были принять еще полчаса назад.
Калеб тут же бросается к Натаниэлю, пытаясь втиснуться в пространство, отведенное детям для игр.
— Привет, дружище. Неважно себя чувствуешь, да?
Натаниэль пожимает плечами, но молчит. Одному Богу известно, сколько времени он уже не разговаривает!
— Натаниэль, у тебя что-то болит? — продолжает расспрашивать Калеб, и этого я вынести уже не в силах.
— Неужели ты думаешь, что я у него не спрашивала? — взрываюсь я.
— Не знаю, Нина. Я только приехал.
— Знаешь, Калеб, он не разговаривает. Он не отвечает на мои вопросы.
Другими словами, горькая правда, что мой сын заболел не свинкой и не бронхитом — ни одной из тех болезней, которые я могла бы понять, — угнетает еще больше. Странные случаи, подобные нынешнему, всегда оказываются чем-то ужасным: бородавка, которую невозможно удалить, пустит метастазы и станет раковой опухолью, а тупая головная боль превратится в опухоль головного мозга.
— Я даже не уверена, слышит ли он вообще, что я сейчас говорю. Знаю одно: какой-то вирус поражает его голосовые связки.
— Вирус. — Молчание. — Вчера он плохо себя чувствовал, а сегодня утром ты вытолкала его в садик, несмотря на то…
— Значит, это я виновата?
Калеб смерил меня тяжелым взглядом.
— Я хочу сказать только одно: в последнее время ты была слишком занята.
— Ты намекаешь, что я должна извиниться за то, что мой график работы, в отличие от твоего, ненормированный? Что ж, извини. Я попрошу, чтобы потерпевших насиловали и избивали в более удобное время.
— Нет, ты просто надеешься, что у твоего сына хватит здравого смысла заболеть, когда у тебя не будут назначены слушания в суде.
Я не сразу нахожу, что ответить, настолько раздражена.
— Это просто… просто…
— Это правда, Нина. Почему в первую очередь ты думаешь о чужих детях?
— Натаниэль!
Вкрадчивый голос медсестры педиатра, словно топором, рассекает воздух между нами. Я не могу понять, что означает выражение ее лица, и не уверена, станет ли она говорить о молчании Натаниэля или неумении его родителей держать язык за зубами.
Такое чувство, что он наглотался камней: как будто его горло набито галькой, которая трется друг о друга и перемещается каждый раз, как он пытается что-то произнести. Натаниэль лежит на столе для осмотра, а доктор Ортис нежно гладит его шею под подбородком, а потом обматывает горло толстой щекочущей трубкой. На экране компьютера, который в кабинет привезла медсестра, возникают черно-белые пятна — совершенно на него не похожие.
Когда он сгибает розовый пальчик, то может дотянуться до прорези на кожаной поверхности стола. Внутри пена — облако, которое можно разорвать.
— Натаниэль, — просит доктор Ортис, — можешь попробовать что-то мне сказать?
Родители смотрят на него не отрываясь. Это напомнило ему случай в зоопарке, когда Натаниэль стоял перед аквариумом с рептилией целых двадцать минут, надеясь, что если он простоит достаточно долго, то змея выползет из своего убежища. В тот момент ему больше всего на свете хотелось увидеть гремучую змею, но она так и не показалась. Иногда Натаниэль задавался вопросом: а есть ли там вообще змея?
