Но вечерние беседы сами собой становились теплее, непринужденнее, и, конечно, каждый раз Тамара или Тереза Францевна, будто невзначай, заводили речь о Тамарином муже…
Вопросы задавались как бы случайно — чаще всего разговор шел о Минске, о переменах в городе, и Таня начала догадываться, что обе хозяйки маленького домика знают немало для нее интересного, а возможно, и сами связаны с партизанами. Это придавало сил юной разведчице, а силы были ей крайне нужны: она не имела права даже на мимолетную слабость, особенно в эти первые дни.
С Игорьком и Светланой она отдыхала, становилась той Таней, которой подружки прочили еще в школе: «Быть тебе учительницей!» Перед войной она едва успела поступить на исторический факультет Московского университета, увлекалась театром, искусством, мечтала учить ребят истории так, чтобы возможно шире раскрывался перед ними мир, радовало все прекрасное — в жизни, в человеке. Потому и с Наташей они так потянулись друг к другу. Немало схожего было в их мечтах о будущем.
Война круто изменила судьбу Тани. Девушка оставила университет до лучших времен и ушла на завод «Красный пролетарий», стала ученицей-шлифовальщицей. Рядом с ней работали такие же вчерашние школьницы, мальчишки-подростки, пожилые женщины — все они сменили ушедших на фронт рабочих.
Но открылась возможность не только помогать фронту — уйти на фронт, в Красную Армию. Фронтом оказалась для Тани вот эта работа во вражеском тылу — здесь она впервые беспощадно проверяла себя, свою находчивость, бесстрашие, волю, выдержку, память. Исправляла мысленно мельчайшие промахи и вновь проверяла. Даже после ежевечерних бесед с двумя женщинами что-то ненужное следовало отбрасывать, зато важное — цепко удерживать в памяти.
Таня услышала, что в Минске заново формируются потрепанные фашистские дивизии. Со станции Минск каждые четверть часа, с немецкой точностью, отправлялись военные эшелоны на восток. Отсюда увозили в Германию людей и продовольствие.
Из Минска во все концы Белоруссии высылались карательные отряды для устрашения, для предания казни каждого, кто мешал фашистам. В последних распоряжениях новых властей ощущалось нарастающее раздражение. Дела у немцев на фронтах шли все хуже: движение армии замедлялось, потери росли. Если прежде в Минск вместе с тяжелым топотом немецких сапог врывалось пронзительное пиликанье губных гармоник и чеканные воинственные песни, то теперь гармоники звучали все тише и печальнее, а песни — реже. Целые зоны в Белоруссии оставались партизанскими, да и в небе все чаще появлялись советские самолеты, и это наводило на оккупантов тоску и ужас.
Вокруг Минска как бы образовались два кольца: заставы и гарнизоны оккупантов и партизанские зоны — целые деревни, леса, где фашисты боялись появляться.
Но всем понятно, что самые смелые и отчаянные партизанские бригады без разведки были бы слепы, бессильны в своей борьбе.
Само собой разумеется, они должны были знать о противнике как можно больше: какая часть формируется в городе, когда и куда двинется воинский эшелон, как охраняется тот или иной завод, каков предстоящий маршрут карателей, какой пароль установлен сегодня для движения по городу.
В июне 1941 года из Минска не успели выехать многие известные едва ли не всему городу люди — их было необходимо спасти от неожиданных арестов. Тамара рассказала Тане, как спасали, уводили в партизанские зоны и тех, кто уцелел после разгрома подполья, но стал известен фашистам и полицаям. Полицаи были особенно страшны: маленькие людишки, всплывшие неожиданно на поверхность, получившие ценой предательства власть над людскими судьбами, они знали в лицо жителей города, могли порассказать о каждом и потому были несравненно опаснее облаченных в фашистскую форму немецких солдат.
Но лицо города повседневно неуловимо менялось, шло беспрерывное движение: кто-то исчезал, кто-то приезжал, приходил, пробирался к родственникам. По всем дорогам брели люди, дети и взрослые, приостановить это движение было немыслимо, и среди тех, кто брел по обожженным, развороченным войной дорогам, полицаи уже не могли разглядеть знакомые лица. Вместе с немецкими охранниками они останавливали людей, вглядывались в печати, листали документы… Потому-то партизанским штабам так нужны были всякого вида пропуска, бланки, удостоверения. Они нуждались в питании для раций, в медикаментах, одежде, обуви. Как все это добыть? Как пройти через заставы, пикеты, секреты оккупантов? Ведь почти на каждом шагу, особенно в городе, нужно было предъявлять «аусвайс» — удостоверение личности, выданное с места работы, паспорт с визой местной полиции, пропуск.
Но откуда знала все эти подробности, почему так волновалась, рассказывая об этом, Тамара Синица? Неужели?..
И однажды Таня услышала…
Как только не приходилось экономить Тамаре, чтобы накормить голодных ребятишек! Ей довелось вынести одно из самых тяжких испытаний, какие выпадают на долю матери: слышать изо дня в день заунывный плач голодных своих детей. Ничего не было в доме: ни хлеба, ни крупы, ни молока, ни сахару. Ничего.
Люди изворачивались кто как мог — покупали, продавали, меняли. Соседки рассказывали: как раз наступили морозы и за городом в поле можно найти окоченевшие, замороженные туши подстреленных коней. Кроме того, в ближних селах удавалось еще выменять пожитки на продукты. Тамара собрала кое-какие детские вещички, из чего ребята повыросли, потом подумала и прихватила новый костюм мужа. Лишь бы вернулся, а костюм они как-нибудь справить сумеют.
В одном селе к Тамаре и ее подруге подошли двое мужчин, приценились к костюму, завели разговор: кто, мол, такие и откуда, а узнав, что из Минска, напрямик сказали:
— Уважаемые советские гражданочки, жаль, что свело нас такое невеселое дело. Последнее, видать, продаете. Костюм ваш нам сейчас ни к чему, сами понимаете. Ну да вы покупателя найдете, а у нас просьба: прихватите вот эти листовки и газеты да раздайте их в городе — добрым людям.
Тамара рассказала Тане, как дрожали они с подругой, когда несли газеты и листовки мимо фашистских патрулей вместе с хлебом и кониной, как читали их после всю ночь, а под утро рассовывали по чужим почтовым ящикам.
Подкинули они листовку и ребятам из батальона оккупантов.
Очень разные были ребята в батальоне. Тамара с подругой надеялись, что кое-кого подкинутые листовки смогут по-настоящему растревожить. К примеру, однажды заглянул к Тамариной подруге солдат, попросил по-соседски оказать ему небольшую услугу — бельишко постирать.
Постирали. Он поблагодарил, принес сахарку и пачку концентрата — кашу сварить. А в бельишко ему листовку сунули.
В другой раз солдат зашел вместе с товарищами. С той поры все трое захаживают и каждый раз плачутся — видно, крепко наболело. Фюрера честят почем зря, и свое начальство, и всех оккупантов разом.
— Мы, конечно, помалкивали, — заключила Тамара, — но листовка, похоже, у них по рукам ходила, так по разговору показалось.
— А потом?
Таня вскочила с места от волнения. Удивительно это в ней сочеталось: то сдержанная, молчаливая, так и хочется приголубить ее, пожалеть, а то ершистая, требовательная. Так глянет, спросит либо отбреет одним словечком, что и вправду поймешь — вся Москва за ней, в надежде на нее. И уж она-то в трудную минуту сумеет постоять и за себя, и за других.
— А потом? — повторила Таня. — Значит, уже в открытую пошло? Да что они хоть за люди?
— Эх, Танюша, погоди-ка. — Тереза Францевна подошла, присела рядом. Мы ведь тоже поначалу всех одной меркой мерили, а после пригляделись, поняли…
— Что поняли? — Голос Тани звучал резко.
— Погоди, погоди, не кипятись. — Тереза Францевна медленно вытирала руки о вылинявший фартук — она только что стирала детское белье в деревянном корыте. — Может, мое дело такое — за всех душой болеть. У меня и за своих сердце болит, и за тебя вот теперь, и за солдат этих… Видно, мы такие с Тамарой.
— В самом главном ты права, Таня, — тихо отозвалась Тамара. — Но ведь бывают люди, попавшие в беду. Жизнь может их и так повернуть и этак. Разве не лучше перетянуть их на свою сторону?
Тамара прямо и смело посмотрела в глаза Тане.
— Да, потом мы передавали им листовки прямо в руки. И советские газеты, и сводки Советского Информбюро о положении на фронтах. Наши случайные знакомые, те, с базара, нам поверили, нашли потом нас. Мы зовем их «люди из леса», понимаешь?
Таня молча кивнула. Она уже понимала многое и прекрасно знала, что и самой ей придется перетягивать на свою сторону тех, кого жизнь «может повернуть и так и этак», а душа все равно не мирилась с людьми, которые с такой легкостью могут начать бить по своим.
С детства у нее был свой идеал рыцаря, мужественного борца за правду и свободу.
Рыцарем этим стал для нее отец.
