Долгая дорога, осторожная, медленная езда располагали к беседе, и он вдруг начинал рассказывать — то ли для своих пассажиров, то ли просто вспоминал вслух, стремясь хоть ненадолго приглушить тревожную тоску по дому. Он не успел проститься ни с женой, ни с детишками: слишком поспешным было отступление.
Ребята охотно слушали шофера. Что скрывать, кто из них сам не тосковал по дому? Но им не полагалось рассказывать ни о чем, даже имена и фамилии у всех у них были вымышленные.
Актерам и разведчикам дают роль и предлагают вживаться в нее. И вот в какую-то минуту человек как бы отрывается от самого себя: все становится в его жизни иным, новым, и вместе с тем это иное отныне должно принадлежать ему каждым воспоминанием, любой житейской мелочью.
Будущему разведчику вместе с паспортом и другими документами на чужое имя вручалась, можно сказать, и чужая биография. Ее следовало прочувствовать досконально, чтобы удачно сыграть свою роль. Сыграть не на сцене, не на экране: напряженную роль свою разведчику предстояло вести долго, на широкой арене, с партнерами, о которых он еще почти ничего либо вовсе ничего не знал.
Таким примерно партнером был для них и молодой шофер — в шутливых россказнях ребят не было ни доли правды и, уж разумеется, не было ничего похожего на те «легенды», с какими им предстояло отправиться во вражеский тыл. Но шофер доверчивым своим долготерпением покупал право вспомнить жену, старую мать, дочурку с сыном. И не уходила, сверлила мысль: кто-нибудь из этих ребят побывает в Белоруссии, задержится у его дома, привезет, пусть даже не скоро, светлую весточку о близких…
Сам не заметил молодой красноармеец, как получилось, что дольше других стала задерживаться возле его машины девушка по имени Таня.
Таня как Таня. Возможно, до войны ее звали совсем иначе, но шофер давно привык не проявлять излишнего любопытства. Оттого-то он ни разу не поинтересовался, где Таня научилась так свободно говорить по-немецки, будто настоящая немка. А стоило ей перейти на русский — и перед ним была настоящая русская девушка, круглолицая, простодушная. Казалось, ни житейские беды, ни опасности ее еще не коснулись, а между тем он знал, что она побывала во вражеском тылу в Подмосковье и если вернулась оттуда благополучно, значит, справилась со своим нелегким заданием. Легких заданий этим ребятам не давали.
Однажды Таня шутливо повторила за шофером, мешавшим русские слова с белорусскими, какое-то белорусское слово, тот насторожился, его удивила чистота произношения. С первого раза так не повторишь.
При новой встрече шофер достал из нагрудного кармана пачку фотографий.
— А ну, приглядись получше, — сказал он Тане. — Это самые дорогие для меня люди. Не ровен час, попадешь к нам в Минск, может, и повстречаешь их, если живы. Тебе, Таня, срок подходит, сама знаешь… Отсюда вашего брата, случается, и в Белоруссию отправляют. Так вот, прошу… Коли доведется кого повидать, скажи, что жив пока…
Он говорил об этом на всякий случай. А потом ему начало казаться, что Таня и в самом деле непременно повидает его близких, иначе к чему бы такие вот, вскользь, вопросы… Но в то же время подкупающе искренними были дружелюбие, сочувствие девушки («Эх, голубонька, ты и сама-то, видать, стосковалась по дому!»), не будь этого, он не сумел бы поведать так много о своих близких, оставшихся «под немцем» в оккупированном Минске. Про соседей, друзей, даже про улицы Минска — он так скучал по нему! — мог рассказывать шофер без конца. Куда девалась в такие минуты его мрачноватость! Рассказывая, он встречал взгляд Тани, полный проникновенного внимания.
Как-то она предложила шоферу, смеясь, проэкзаменовать ее по «географии Минска», и он дрогнул внутренне: быть ей в Минске! Пусть не теперь, пусть попозже, но не минует она улиц, про которые он ей столько рассказывал.
Оказалось, что Таня может ответить на любой вопрос. Она схватывала подробности, мелочи, о которых он говорил походя, не придавая им значения. Просто без них, казалось, не были бы такими зримыми картины его жизни дома, в Минске.
Очень хотелось шоферу спросить… Но лишних вопросов, как уже было сказано, тут задавать не полагалось. И он только сказал с надеждой:
— Счастливого тебе возвращения… землячка!
* * *
В один из последних дней августа сорок второго года по улице Максима Горького в Минске шла молоденькая девушка, босая, круглолицая, в выгоревшем на солнце сером платье. Пропыленные башмаки, связанные шнурками, она перевесила через плечо, в руках тащила плетеную корзинку. Ослабевшая, утомленная, она, должно быть, отмерила немало верст.
Это была Таня.
Она уходила из Москвы в опасный путь с одним-единственным документом — без него рискованно было появляться в захваченном врагами городе. В корзинке, под старенькими платьями и ветхим бельишком, лежал аккуратно обернутый целлофаном паспорт, обыкновенный советский паспорт, выданный еще до войны уроженке Витебска Татьяне Климантович. Две прописки было в этом паспорте: одна — довоенная, вторая — штамп полицейского управления оккупированного Витебска.
Так называемая «уроженка Витебска» впервые появилась на земле Белоруссии совсем недавно, но ей казалось, что Минск она знает с детства, знает его улицы, закоулки, ребят, с которыми вместе могла бы учиться в школе, учителей — они могли бы ее учить…
И про Минск, и про Витебск Таня знала так же много и подробно, как про друзей и близких шофера-белоруса. Для любопытных или для тех, кто вздумал бы устроить ей проверку, у нее наготове был ответ: сирота, трудненько стало жить, решила добраться до своих родичей в деревню Дворы. Адрес? Вот он…
Но пока что Таня настойчиво искала другой адрес. Пивоваренный завод, запомнившийся по рассказам шофера, она узнала сразу, едва свернула за угол серого дома, тоже будто бы давно знакомого. Смешанный тяжелый запах сырости, дрожжей, крепкого пива стоял в воздухе; во дворе завода кто-то пел неверным голосом: заводил песню сразу с высокой ноты, срывался, яростно откашливался и начинал сызнова.
Два охранника в фашистской форме благодушествовали у ворот, ехидно переглядываясь всякий раз, когда незадачливый певец давал петуха.
Но вот охранники заметили Таню и насторожились мгновенно, точно по сигналу, подтянулись, выпятили грудь. Лица их утратили благодушное выражение, острые взгляды издали обшаривали плетеную корзинку. Еще бы! Кто в Минске не знал, что, несмотря на запрещения и аресты, белорусские подпольщики продолжали печатать газету «Звязда», выпускали в тайных типографиях листовки, раздавали людям центральную «Правду», которая неведомыми для фашистов путями, минуя линию фронта, проникала сюда из Москвы.
Девушка равнодушно прошла мимо завода с пивной во дворе, мимо охранников, но стоило ей, замедлив шаг, взглянуть на полустершийся номер дома, как охранники, уже было успокоившиеся, вновь насторожились. Таня, однако, не спешила уйти от недоверчивых взглядов: прислонилась к дереву, опустила наземь корзинку и стала внимательно разглядывать сбитый палец на ноге. Наконец, прихрамывая, опять двинулась в путь. Охранники не спускали с нее глаз.
Дойдя до дома под номером тридцать четыре, девушка уверенно толкнула калитку и вошла во двор. Охранники многозначительно переглянулись: во дворе этого дома в отдельном флигеле жил полицейский начальник.
Охранники зашагали вдоль улицы, девушка их больше не интересовала. Если эта жалкая русская фрейлейн понадобилась начальнику полиции — его дело, во всяком случае, к нему во двор она не осмелится подкидывать партизанскую литературу.
У фашистских охранников были основания для тревоги и подозрительности. Никого не зная в занятых ими городах, оккупанты жили как посреди минного поля. Патрули простукивали коваными каблуками каждую улицу и закоулок, проверяя пропуска, паспорта, не просто приглядываясь, а буквально принюхиваясь к каждому встречному — не налипла ли на ботинки илистая земля, не веет ли от него запахами полей, лесов, костров партизанской зоны. Каждую неделю оккупанты меняли цвет пропусков, нумерацию печатей, подписи.
«Хальт! Пропуск!» — слова эти, которых так боялась и, к счастью, не услышала Таня, звучали буквально на каждом шагу. Пропуск требовали полевая жандармерия, патрули комендатуры, полицаи, солдаты охранных батальонов да и вообще мог потребовать любой вооруженный оккупант, а кто из них ходил безоружным? Пропуск могли потребовать на улице, на базаре, при входе в город, при выходе из собственной квартиры. Пропуска были дневные, ночные, особые — для выезда из Минска, особые — для въезда в город или перехода из одного района в другой. Изобретались десятки ухищрений и ловушек, а между тем Минск, помимо этой вот устрашающей повседневности, жил напряженной скрытной жизнью, полной значимости, полной важных событий. Ночами в неосвещенных закоулках, в подворотнях, в развалинах шепотом произносили:
