никогда прежде не видавший настоящего боя, он так блестяще отбил хорошо организованную вооруженную провокацию. Думая об этом, он невольно сбивается на предполагаемый разбор операции в штабе отряда. И единственная потеря – палец пограничника Горохова – кажется ему хорошим поводом для шуток, которые на серьезных совещаниях так сближают людей, независимо от рангов.
«А вдруг нагорит? – ловит он себя на тревожной мысли. – Вдруг начнут доказывать, что первый начал?»
Он хмурится, приказывает коротко и жестко:
– За мной, на заставу, бегом!
На заставе обычная тишина. В помещении сидит дежурный, непрерывно вызывает «Грушу».
– Где Ищенко?
– На правом фланге. Как только вы ушли, он и явился. Не спится, говорит, пойду наряды проверять, – подробно докладывает дежурный. И тихо, будто кто чужой может услышать, добавляет: – На правом фланге тоже бой был.
– Что там?
– Неизвестно.
– Связного послали?
– Послали. Еще не вернулся.
– Где катер Протасова?
– Ушел на правый. Там бой был, – повторяет дежурный.
– Телефон – в блиндаж. Сержанта Голубева с отделением ко мне! – приказывает Грач.
Но дежурный, вопреки обыкновению, не уходит.
– Товарищ лейтенант! – с непонятной таинственностью в голосе говорит он. – Там женщина дожидается.
Сердце прыгает и тут же обрывается, расплющивается в тревоге и печали. Так, завидев охотника, прыгает марал, вкладывая в последний прыжок всю свою надежду. И падает на камни, не сильный, не красивый – беспомощный.
– Кто?
– Марией Ивановной назвалась.
Грач бежит через двор в свою мазанку, распахивает дверь. Его жена, его Маша, стоит посреди комнаты и разводит руками: вот, мол, приехала, уж не взыщи.
Радость окутывает его не испытанной прежде теплотой. Так бывает, когда попадаешь с мороза к натопленной печке, прижимаешься к ней и руками, и лицом, и грудью и таешь весь в немыслимой слабости.
Прежде Грач и поцеловать-то свою Машу как следует не успел. И теперь словно торопится куда, все гладит ее плечи и все говорит, говорит, что-то необязательное, неважное.
– Товарищ лейтенант! Политрука убило!
Грач вскакивает, резко оттолкнув жену. В распахнутых настежь дверях стоит дежурный, бледный, с испуганными, незнакомо большими глазами.
– Связной прибежал. Говорит – насмерть…
Связной стоит у крыльца, ладонью вытирает пот, и его лицо, темное от пыли, становится полосатым.
Они бегут напрямик, срезая повороты извилистой дозорной тропы. Местами вламываются в камыши, пересекают протоки, черпая воду голенищами, шлепают по топкому илу. И, выбравшись на сухое, каждый раз слышат позади глухой шум камышей: следом бежит отделение Голубева.
Из отрывочных фраз вконец запыхавшегося связного Грач наконец понимает, что произошло на правом фланге.
Там началось еще до ракет. Около сорока нарушителей высадились на наш берег. Четверо вышли из камышей и спокойно, словно по своей территории, зашагали вглубь, к озеру, которое в том месте близко подступает к реке. «Стой! – окрикнул их Ищенко. Он поднялся и шагнул навстречу. – Вы находитесь на территории Союза Советских Социалистических Республик. Требую немедленно…» Его слова оборвала автоматная очередь. Тогда пограничник Говорухин без приказа открыл огонь.
– Вы же знаете, как он стреляет! – не то радуясь, не то ужасаясь, выкрикивает связной.
– Ну!
– А потом «каэмка» подоспела и наши с пулеметом. С двух сторон прижали, товарищ лейтенант, с двух сторон!
У одинокого осокоря лейтенант останавливается так резко, что связной с разбегу налетает на него. Но Грач даже не оглядывается, он смотрит вперед, туда, где четверо пограничников волокут на мокром плаще что-то большое и тяжелое.
По измятой окровавленной гимнастерке политрука трудно понять, куда попали пули. Но одна оставила ясную отметину: она вмяла правую щеку, сделала лицо неузнаваемым.
Грач рывком разрывает на нем ворот, прижимается ухом к окровавленной груди и отшатывается, ощутив холодную, липкую сырость неживого.
И тогда ему впервые приходит мысль, что все случившееся не простая провокация, что это, может быть, война.
За дальними осокорями всходит солнце, трудно выкарабкивается из цепкой тучи на горизонте. На луговинах тают последние ошметья тумана. Вдали, над камышами, зеркалом сверкает река.
– Несите, – устало говорит Грач. И тут же резко вскрикивает: – Отставить!
Из-за недальнего мыса на безупречную чистоту дунайских вод выползал черный вражеский монитор…
* * *
Втолкнув задержанного в дежурку, Протасов бросается к берегу. Испуганные, бледные в сером рассвете лица светлеют в каждой калитке. Кто-то кричит вслед тревожным голосом, что-то спрашивает.
Его радует, что «каэмка» уже на ходу, рокочет моторами, пускает по гладкой воде зябкую рябь.
– По местам! Боевая тревога!
– Погодите!
Из кустов выбегает группа пограничников вместе со старшиной заставы. Они втаскивают на катер станковый пулемет, быстро и ловко, словно не впервые, пристраивают его на корме.
«Каэмка» резко берет с места, вылетает из-за изгиба протоки на широкую, дымящуюся слабым туманом гладь реки. Встает рассвет, окрашивает воду розовым отблеском зари. Вдали ухают выстрелы: и там, на восходе, и там, где еще лежит серый сумрак уходящей ночи.
– Право руля! – командует Протасов. И тут же отбирает руль у Суржикова. – Готовь пулемет.
– Красотища какая! – спокойно говорит Суржиков. – В такую погоду не стрелять бы, а целоваться.
Это спокойствие матроса вдруг словно что-то останавливает в мичмане, и он говорит успокоенно-ворчливо:
– Погоди, еще поцелуют. С того берега.
– В наших водах?
– Пули о границу не спотыкаются.
И в тот же момент в темной стене правого берега вдруг вспыхивает дрожащий огонек и над рубкой коротко взвизгивают пули.
– Вот суки! – ругается Суржиков. – Товарищ мичман, дайте я его…
– Еще успеешь.
Протасов переводит рычаг на «малый», и катер сразу оседает. На том берегу снова вспыхивает огонек пулеметной очереди, но свиста пуль уже не слышно, только бухающий звук гудит по реке.
– Крупнокалиберный лупит! Это они от пикета.
Катер снова переходит на «полный» и в следующий миг с ходу влетает в узкую протоку за низким сырым островом, поросшим тальником.
Перестрелка на границе все гремит: сзади – редкая, приглушенная расстоянием, впереди – частая, беспорядочная, близкая.
Едва катер выскакивает из-за острова, как над ним снова начинают свистеть пули.
– Товарищ мичман! – Голос у Суржикова просительный, незнакомый.
– Отставить! – зло кричит Протасов и добавляет раздраженно: – Ты что, обалдел? Приказа не знаешь?
Он круто кладет руль вправо, по-снайперски вводит «каэмку» в узкий просвет в камышах.
– Прыгай! – кричит пограничникам.
Перестрелка на нашем берегу гремит совсем рядом. Раскатисто ухают трехлинейки, незнакомо трещат автоматные очереди, словно кто-то большой рывками рвет сухой брезент.
«Кто там? Где? – с беспокойством думает Протасов, выводя катер из камышей. – Как бы по своим не рубануть».
И вдруг видит черные лодки, вдвинутые в камыши. И сразу же от лодок выплескиваются навстречу вспышки выстрелов. Пули бьют по борту, звенит стекло.
– Огонь! – зычно кричит Протасов.
Сразу вскипает вода возле лодок. Камыши
