Карл бросил на хозяйку пронизывающий взгляд, вздохнул и прижал ладони к груди.
– Прекрати, озорник! – хозяйка вильнула юбкой и скрылась в кухне.
– Ты опасный парень, Карл, – Сажин отодвинул для товарища стул.
Карл воинственно выдвинул подбородок.
– Знай, презренный гладиатор, что в моем лице криминальная полиция потеряла гениального сыщика. – Он сел и уже серьезно добавил: – Я таки отыскал свидетелей по делу дорогого гауптштурмфюрера. Представляю радость господина прокурора. Обожаю сюрпризы!
Из кухни донесся грохот, и в зал вошла хозяйка.
– Эти горшки прыгают сами! – Она поставила на стол сковородки с шипящей яичницей и две глиняные кружки.
Карл взял кружку и сделал маленький глоток.
– Ну? – хозяйка грозно нахмурилась.
Карл покосился на Сажина и прошептал:
– Он выдержит, Матильда, я за него ручаюсь.
Хозяйка фыркнула и убежала, а Карл повернулся к Сажину.
– Говорят, в Америке есть собаки, натасканные специально на негров, а я безукоризненно натаскан на фашистов. Узнаю по запаху. Не улыбайся! Я сегодня вновь убедился. Элегантные костюмы, улыбки, бархатные интонации, – Карл сделал небрежный жест. – Я их кожей чувствую. Еще они не знают, куда девать руки, все перекладывают с места на место. И приемчик у меня один имеется, – он посмотрел на часы и обнажил на запястье черные цифры. – Глаза, Миша! Фашиста окончательно выдают глаза! Ты видел клеймо, и хоть бы что. Подумаешь, редкость, и у тебя имеется. А обыкновенный человек внимания не обратит. Фашист же, – Карл зацепил вилкой кусок ветчины и вытаращил на него глаза, – уставится и тут же улыбнется. Мордашка ласковая: мол, ничего не видел, ничего не знаю, не имею никакого отношения. Такая улыбочка – великая вещь, Миша.
Шурик шел по улице и разговаривал сам с собой:
– Перед сном Сажин велел гулять —гуляю. Могу я чуть-чуть заблудиться и погулять подольше? Могу. Предположим, что я заблудился. – Он свернул в первый же переулок и зашагал, не оглядываясь.
Александр Бодрашев за границей. Огни реклам, а он запросто топает по Вене. Здесь происходили исторические события. Какие? Кажется, их было два. Отец и сын. Может, они тоже ходили по этой улице. Сейчас по ней идет Александр Бодрашев из Марьиной Рощи. Иностранец Шурик взял за рукав какого-то парня.
– Простите, вы не скажете, как мне вернуться в мою гостиницу? – Парень смотрел внимательно и морщился: – Ага! Не понимаешь простого русского языка.
– Рашен? – спросил парень, уловив знакомое слово.
– Вот не понимаешь, – кивал соболезнующе Шурик. – Не понимаешь, потому что я иностранец, – и он ткнул себя пальцем в грудь, поклонился парню, сказал: – Мерси, – и пошел дальше.
Шурик сложил светящиеся неоновые буквы и прочитал: «Максим». В Париже у «Максима» собирались эмигранты, потом они работали водителями такси. Это те, которым повезло. Он прошел мимо и продолжал вспоминать, что ему еще известно о «Максиме». Кому не повезло? Княгини выходили на панель: в его представлении панель была узкой полоской тротуара, выложенной кафельными плитками, такими облицовывают уборные. Мужчины? Что было с мужчинами? Ага, гусары и гвардейцы работали наемными танцорами. Танцевали за деньги, что ли? Нет, что-то вроде сутенера – развлекали богатых американок. Все американцы богатые. Он остановился, переступил с ноги на ногу и пошел назад. Голубые буквы были на месте. Шурик засвистел «Варяга» и вошел в плохо освещенный подъезд. В вестибюле к нему навстречу неторопливо двинулся высокий мужчина во фраке.
– Я не спутаю тебя с графом. Не на такого напал, – пробормотал Шурик и хотел пройти мимо, но фрак поклонился и сказал:
– Добрый вечер. Милости прошу к нашему шалашу! Я правильно говорю по-русски? – фрак улыбнулся.
– С акцентом, – невозмутимо ответил Шурик, позволил снять с себя плащ, заплатил сорок шиллингов за вход и, словно на ринг, поднялся в зал.
Зал был небольшой и довольно уютный. Напротив, по диагонали, – освещенная сцена, опущенный занавес; налево – полукругом стойка с яркой губастой блондинкой; перед сценой – столики, отгороженные друг от друга невысоким барьером.
– Желаете сесть?
Шурик повернулся, он не заметил, что фрак почтительно следует за ним.
– Постою, там посмотрим, – буркнул Шурик и подошел к стойке.
Блондинка тяжеловесно порхнула вдоль стойки и спросила:
– Говорите по-английски?
– Нет, – ответил Шурик.
– По-немецки?
– Немного.
За спиной что-то сказали на незнакомом языке; Шурик понял только одно слово: русский – и резко повернулся. Фрак улыбнулся, из носа у него торчали волосы.
– Вы меня извините, – он поклонился, – но ухаживать за гостями входит в мои обязанности. Я сделал за вас небольшой заказ. У нас такой порядок – не заказывать нельзя.
– Спасибо, – Шурик с удовольствием уже сбежал бы отсюда, но было поздно. – Спасибо, – повторил он, – закажите мне еще бокал минеральной воды. Без льда.
Фрак дал барменше команду и снова повернулся к боксеру.
– Господин поет? – Он тронул выпирающий кадык.
– Да. В легком весе, – сказал Шурик басом и отвернулся.
Барменша подвинула ему чашку кофе, плеснула в бокал коньяку, поставила бокал с водой и хотела отойти, но Шурик остановил ее вопросом:
– Сколько? – для наглядности он протянул руку и потер пальцами друг о друга.
Барменша рассмеялась, на щеках у нее появились симпатичные ямочки, взяла бумажную салфетку и написала: сорок.
Он положил на стойку сорок шиллингов, произвел несложное арифметическое действие, известное под названием сложение, и расстроился. «Расширение кругозора» обходилось дорого, за восемьдесят монет можно было купить две нейлоновые рубашки или отличный плащ-болонью. Пусть Зигмунд утверждает, что цивилизованные люди нейлон уже не носят. Шурик прикинулся бы нецивилизованным. Но деньги уже пропали, и он взял чашку кофе и незаметно огляделся.
Зал, как Шурик и отметил сразу, небольшой, уютный, чистенький и отделан со вкусом. Народу немного, за столиками в основном сидели мужчины, были и парочки, но не сказать, что молодые. Несколько девушек стояли, как и Шурик, у стойки; симпатичные или нет – он разглядеть не мог, так как сначала они заинтересованно взглянули на Шурика, но барменша им что-то сказала, и девушки отвернулись.
Послышалась тихая камерная музыка, и занавес пополз вверх. Шурик взглянул на часы – двенадцать. Сажина еще нет, но от ребят попадет точно. Поверят, что заблудился? Роберт поверит, а Зигмунд – никогда. Всыплют. Сажину скажут? Только взглянуть на сцену, пять минут, и бегом.
На подмостках появилась не очень молодая и изрядно напудренная женщина в бальном платье. Интерьер – широкая кровать и огромное трюмо, – видимо, спальная комната. Женщина устало прошлась, трогая привычные вещи, что-то напевала, прикрыла глаза и сделала несколько танцевальных движений. Шурик понял, что она вернулась домой с бала или вечеринки. Затем она сняла браслет, ожерелье, шиньон, достала из шкафчика бутылку, сделала глоток. После этого села перед трюмо и начала раздеваться, делала все не торопясь, ритмично и небрежно, и Шурик подумал, что она здорово тренирована.
Легковес оделся и вышел на улицу.
Когда он осторожно открыл дверь своего номера, то столкнулся с Робертом, который сделал шаг навстречу, схватил его за пояс и бросил на кровать.
– Сопляк! Приедем домой, поговорим!
– Шурик, можно ложиться спать? – спросил Зигмунд, вставая с кресла и закрывая книгу, которую держал в руках. – Спокойно, Роберт! Нервы надо беречь для ринга.
– Какие нервы? – Роберт подошел к лежащему на кровати Шурику, но Зигмунд его перехватил. – Жеребенок! Сосун молочный! Миши нет, он бы с ума сошел! – Роберт пытался вырваться, но Зигмунд держал его крепко.
– Спать, спать! – Зигмунд вытолкнул Роберта из номера, взглянул на Шурика, пожал плечами и вышел.
Старый Петер оттолкнул контролера и вошел в здание, где через час должна состояться товарищеская встреча: Бартен – США, Калныньш – СССР, так по крайней мере написано в афише у дверей. Вальтер зря волновался, возврата билетов не было. Никакая реклама не могла убедить знатоков бокса, что Дорри—серьезный противник для уже знаменитого американца. И замену Дорри на русского приняли одобрительно. Конечно, в любительском боксе меньше крови и азарта, но это с лихвой компенсировалось неизвестностью и любопытством. Кто такой русский парень, рискнувший выйти на ринг против претендента?
Петер взял у мальчишки программку, правая ее сторона была заклеена фотографией русского, под которой написано, что он врач-хирург, его возраст, вес, рост и все. Никаких титулов. Так настоял Сажин, а спорить Вальтер Лемке не рискнул. И так русские спасали его финансы и престиж. Петер отказался быть судьей, хотел взглянуть со стороны, русский ему понравился, но Дин Бартен – настоящий боксер, «однорукий», тяжелый, но настоящий. Мальчику не выдержать, тотализатор принимал семь к одному, но любителей играть на русского почти не находилось.
