«Пахла станция Зима молоком и кедрами…»
Пахла станция Зима молоком и кедрами.Эшелонам пастухи с лугов махали кепками.Шли вагоны к фронту зачехленно, громыхающе…Сколько было грозных, молчаливых верениц!Я был в испанке синенькой, кисточкой махающей.С пленкою коричневой носил я варенец.Совал я в чью-то руку с бледно-зеленым якорему горсада с клумбы сорванный бутонили же протягивал, полный синей ягоды,из консервных банок спаянный бидон.Солдаты желтым сахаром меня баловали.Парень с зубом золотым играл на балалайке.Пел: «Прощай, Сибирюшка, — сладкий чернозем!»Говорил: «Садись, пацан, к фронту подвезем!»На фуражках звездочки, милые, алые…Уходила армия, уходила армия!Мама подбегала, уводила за фикусы.Мама говорила: «Что это за фокусы!Куда ты собираешься? Что ты все волнуешься?»И предупреждала: «Еще навоюешься!..»За рекой Окою ухали филины.Про войну гражданскую мы смотрели фильмы.О, как я фильмы обожал — про Щорса, про Максима,и был марксистом, видимо, хотя не знал марксизма.Я писал роман тогда, и роман порядочный,а на станции Зима голод был тетрадочный.И на уроках в дело шли, когда бывал диктант,«Врачебная косметика», Мордовцев и Декарт.А я был мал, но был удал, и в этом взявши первенство,я между строчек исписал двухтомник Маркса — Энгельса.Ночью, светом обданные, ставни дребезжали —это эшелоны мимо проезжали.И писал я нечто, еще не оцененное,длинное, военное, революционное…
Июль 1957
«Лифтерше Маше под сорок…»
Лифтерше Маше под сорок.Грызет она грустно подсолнух,и столько в ней детской забитостии женской кричащей забытости!Она подружилась с Тонечкой,белесой девочкой тощенькой,отцом-забулдыгой замученной,до бледности в школе заученной.Заметил я — робко, по-детскипоют они вместе в подъезде.Вот слышу — запела Тонечка.Поет она тоненько-тоненько.Протяжно и чисто выводит…Ах, как у ней это выходит!И ей подпевает Маша,обняв ее, будто бы мама.Страдая поют и блаженствуя,две грусти — ребячья и женская.Ах, пойте же, пойте подольше,еще погрустнее, потоньше.Пойте, пока не устанете…Вы никогда не узнаете,что я, благодарный случаю,пение ваше слушаю,рукою щеку подпираюи молча вам подпеваю.
27 августа 1957
«Как я мучаюсь — о, Боже!..»
Как я мучаюсь — о, Боже! —не желаю и врагу.Не могу уже я больше —меньше тоже не могу.
Мучат бедность и безбедность,мучат слезы, мучит смех,и мучительна безвестность,и мучителен успех.
Но имеет ли значеньемое личное мученье?Сам такой же — не иной,как великое мученье,мир лежит передо мной.
Как он мучится, огромный,мукой светлой, мукой темной,хочет жизни небездомной,хочет счастья, хочет есть!..
Есть в мученье этом слабость,есть в мученье этом сладость,и какая-то в нем святостьудивительная есть…
30 августа 1957
«О, нашей молодости споры…»
О, нашей молодости споры,о, эти взбалмошные сборы,о, эти наши вечера!О, наше комнатное пекло,на чайных блюдцах горки пепла,и сидра пузырьки, и пена,и баклажанная икра!
Здесь разговоров нет окольных.Здесь исполнитель арий сольныхи скульптор в кедах баскетбольныхкричат, махая колбасой.Высокомерно и судебноздесь разглагольствует студенткас тяжелокованой косой.
Здесь песни под рояль поются,и пол трещит, и блюдца бьются,здесь безнаказанно смеютсянад платьем голых королей.Здесь столько мнений, столько пренийи о путях России прежней,и о сегодняшней о ней.
Все дышат радостно и грозно.И расходиться уже поздно.Пусть это кажется игрой:не зря мы в спорах этих сипнем,не зря насмешками мы сыплем,не зря стаканы с бледным сидромстоят в соседстве с хлебом ситными баклажанною икрой!
1 сентября 1957
В ЦЕРКВИ КОШУЭТЫ[1]
Не умещаясь в жестких догмах,передо мной вознесенав неблагонравных, неудобныхсвятых и ангелах стена.Но понимаю, пряча робость,я, неразбуженный дикарь,не часть огромной церкви — роспись,а церковь — росписи деталь.Рука Ладо Гудиашвилиизобразила на стене людей,которые грешили,а не витали в вышине.Он не хулитель, не насмешник.Он сам такой же теркой терт.Он то ли бог, и то ли грешник,и то ли ангел, то ли черт!И мы, художники, поэты,творцы подспудных перемен,как эту церковь Кошуэты,размалевали столько стен!Мы, лицедеи-богомазы,дурили головы господ.Мы ухитрялись брать заказы,а делать все наоборот.И как собой ни рисковали,как ни страдали от врагов,Богов людьми мы рисовалии в людях видели богов!
22 сентября 1957 Тбилиси
КАРЬЕРА
Ю. Васильеву
Твердили пастыри, что вредени неразумен Галилей,но, как показывает время:кто неразумен, тот умней.
Ученый, сверстник Галилея,был Галилея не глупее.Он знал, что вертится земля,но у него была семья.
И он, садясь с женой в карету,свершив предательство свое,считал, что делает карьеру,а между тем губил ее.
За осознание планетышел Галилей один на риск.И стал великим он… Вот этоя понимаю — карьерист!
Итак, да здравствует карьера,когда карьера такова,как у Шекспира и Пастера,Гомера и Толстого… Льва!
Зачем их грязью покрывали?Талант — талант, как ни клейми.Забыты те, кто проклинали,но помнят тех, кого кляли.
Все те, кто рвались в стратосферу,врачи, что гибли от холер, —вот эти делали карьеру!Я с их карьер беру пример.
Я верю в их святую веру.Их вера — мужество мое.Я делаю себе карьерутем, что не делаю ее!
1957
ОДИНОЧЕСТВО
