— Нюра, — откликнулась Белка. — У меня много имен. Ребята все говорят: Белка да Белка, а в Германии меня звали Анхен…
— Ты что, была в Германии? — удивился отец.
— Да мы все из Германии, папа! Жили там месяца три, — вмешался я.
У нас начался длинный разговор, который я не собираюсь здесь передавать, так как читателю все известно.
— А мы знаем, — склонив голову, улыбалась Белка. — Знаем, как вы в сватья попали…
— Откуда же? — смеялся отец.
— Это все Макарычев, — влюбленными глазами смотрел я на отца. — Он очень хорошо к тебе относится.
Отец рассказал нам, что в первые же месяцы войны попал раненым в плен. Оттуда бежал, в скором времени стал командиром партизанского отряда. Один из первых, с кем он познакомился, и был Макарычев. Это очень отважный партизан, большой специалист по подрывным работам. Только раз у него получилась неудача: он мудрил что-то со взрывчаткой, которую доставали из неразорвавшихся немецких авиабомб, сильно ожег щеку…
Наш разговор неожиданно прервали. Явился радист, подал отцу радиограмму. Он быстро поднялся с места, приказал:
— Макарычева ко мне!
В радиограмме предлагалось отряду Свата сегодня ночью выступить на дорогу Полоцк — Витебск и перерезать ее. Мы сразу же подумали, что наша радиограмма достигла цели.
— Ну, Федя, начинается! — радостно проговорил отец. — Приготовься и с полудня двигай!
Макарычев убежал к своим подрывникам. После обеда они выстроились перед землянкой отца. Он еще раз тщательно посмотрел, как обмундированы партизаны, проверил — не гремит ли что в их снаряжении, и они отправились по лесной тропинке.
— Мы тоже пойдем с ними, — ходил по пятам отца и клянчил я.
— Никуда не пойдете! — отрезал он. — Сидите пока в землянке.
Целый день мы таскались по всему лагерю, смотрели, как работают женщины в прачечной, как орудует в своей землянке радист, и Димка даже начал ему помогать. Потом были в санчасти, где Белка сидела у постели Никонова и говорила с Настей, той самой маленькой «невестой» Фюслера. А дальше — совсем неожиданно оказались у землянки, в дверях которой стоял часовой. Я спросил, что он охраняет, но часовой промолчал, а бежавший мимо партизан крикнул, что здесь находиться нельзя и нам нужно убираться подобру-поздорову.
Как же, не на тех напал! Мы хотели все-таки знать, что охраняет часовой! Отошли немного в сторону, сели и стали смотреть на строгого парня с автоматом на груди.
И — дождались. Часовой открыл дверь землянки. Из нее вышел высокий человек в распоясанной рубахе и тяжело зашагал к дощатой маленькой уборной. Часовой с автоматом на изготовку проводил его, остановился ждать…
Мы подошли ближе. И вот, когда арестованный возвращался в землянку, увидели здоровенный нос и на носу здоровенные роговые очки. Это был Белотелов!
— Генрих! — невольно воскликнул я.
Белотелое быстро обернулся, увидел нас и, согнувшись, почти бегом исчез в землянке.
Мы пришли к отцу и спросили, что за птицу держит он под охраной?
— Черт его знает! Подозрительный тип! Ходил по деревням вокруг нашего лагеря и везде расспрашивал, как найти Свата? С таким вопросом обратился и к Макарычеву. «А зачем вам Сват?» — спросил Федор Михайлович. И тот «по секрету» сообщил, что бежит из плена и хочет примкнуть к партизанам. Привел его Макарычев ко мне, показывает документы… Он тоже из нашего Острогорска. Служил там в геологоразведочной партии. Геолог-нефтяник. По всему видно, что советский человек, но немецкий пистолет… Желтые глаза, которыми он не смотрит на тебя, прямо-таки внушают подозрение…
— Эх, ты — подозрение! Да это же самый настоящий шпион! Ты помнишь, я тебе писал о Золотой Долине?
— Так это тот самый? — сказал в раздумье отец. — Часовой, немедленно ко мне Белотелова!
Когда Белотелов вошел и тяжело сел, жалкая улыбка сморщила его лицо.
— Итак, господин Белотелов, вы, оказывается, еще не все мне сказали. Сын утверждает, что вы работали в комендатуре у немцев в Острогорске. Так или не так?
— Так… Но поймите, гражданин начальник, не мог я вам этого сказать. Как советский человек…
— Да какой ты советский! — не выдержал я. — Ты — фашист! Генрих Паппенгейм — советский человек!
Отец остановил меня, велел пойти прогуляться. Я вышел из землянки и стал ждать, чем кончится допрос Белотелова.
Долго-долго не выходил Генрих Паппенгейм. Наконец, появился. Часовой на этот раз держал его под дулом автомата.
Улыбающийся и такой хороший, такой чудесный папка похвалил нас и убежал куда-то. Скоро в лагере часто-часто зазвонили в чугунную рельсу. Вооруженные партизаны собирались и выстраивались на линейке. Вышел откуда-то отец со своими командирами, те стали во главе отрядов и бесшумно исчезли в лесу.
— Вы оставайтесь здесь, — нагнулся к нам отец. — Настя! Посмотри за ребятами.
Из санчасти появилась «невеста» Фюслера и забрала нас в свою землянку.
— Что это с нами, как с маленькими, обращаются? — бурчал Димка.
— Подумаешь, какой большой! — усмехнулась Белка.
А я, хоть и был согласен с Димкой, подумал, что отец всегда остается отцом: после стольких лет разлуки никто не согласится потерять единственного сына.
РАСПЛАТА
Где-то в глубине его души лежала непоколебимая твердость. Он упрямо повторял самому себе, что все доступное другим мужчинам, должно стать доступным и ему. Эта мысль преследовала его, как бред, и он часто заговаривал об этом со своими спутниками.
Джек Лондон. «Смок Беллью»
Ожидание стало невыносимым. Мы сидели у Насти уже добрых три часа, а от партизан ни слуху, ни духу. Не было ни моего отца, ни Макарычева.
Наконец Димка, выходивший из землянки, вскочил к нам и прокричал:
— Взрыв! Ей-богу, взрыв!
Мы выбежали из землянки, прислушались. Ни гу-гу!
— Тебе, наверно, почудилось, — сказал я. — Так часто бывает: чудятся какие-то взрывы и вообще…
— Ничего не почудилось, — упрямо твердил свое Димка. — Сейчас как ахнет вон там, вдали! Да как же вы не слышали?
Новый страшный взрыв потряс окрестности. Где-то на севере вспыхнуло зарево.
— Наверно, Макарычев рвет! — обрадовался Димка. — Вот интересно! Эх, хотел бы я быть там!
— Сиди уж, тоже мне — «неторопливый»! — отмахнулась Белка, намекая на наш разговор, когда я доказывал, что Димка будет очень хорошим разведчиком, так как он совсем не теряется и нетороплив.
К полуночи стали возвращаться партизаны. Они тихонько пробрались к землянкам и скоро утихли, видимо, уснули. А Макарычев привел какого-то маленького человечка.
— Оставили на развод, — по его обожженной щеке прокатилась улыбка. — Маленький, горбатенький, таких еще не бывало у немцев.
Мы подошли к подрывнику. Рядом с ним стоял человек, которого мы не могли не знать.
— Господин Камелькранц, как вы здесь оказались? — изумленно спросил я.
Горбун посмотрел на меня. И до того нелепо выглядел этот немецкий солдат с длиннющими руками, искривленными ногами, причудливо изогнутым горбом, что я невольно улыбнулся.
— А ты — как? — не удивляясь, повернул ко мне заросшее седым волосом лицо Верблюжий Венок.
— Да мы-то дома, господин Камелькранц! — засмеялся Димка. — А вы за тридевять земель…
— Гитлер мобилизовал… Пришлось идти…
— Вам что же Гитлер не нравится?
— Гитлер капут… — мрачно проговорил Верблюжий Венок. — Капут.
Я вспомнил, как Камелькранц покупал нас на рынке в Грюнберге, как держал нас в карантине и как вел себя, когда Карл вздумал стрелять в Левку и, несмотря на все это, — не было у меня к горбатому такой ненависти, как к Белотелову.
— Дядя Федя, где вы поймали этого горбуна? — спросил я.
— Он в охране моста был… Ну остальных, кто был посильнее, пришлось убрать, а этого мы нашли в небольшой ямке… Сидит, сволочь, руки поднял и кричит: «Русс, сдаюсь. Гитлер капут!» Что с ним делать? Убивать такого жалко, вот и взяли. Пусть хоть наши ребята посмотрят — увидят, чем Гитлер сейчас воюет…
Верблюжий Венок сидел в углу и плакал. Маленький Камелькранц удивленно подпрыгивал у него на спине.
К утру вернулся отец. Он вошел в землянку и, не раздеваясь, стал допрашивать пленного. Я был переводчиком:
— Ви хассен зи?[130] — спросил я.
Камелькранц глядел на меня и молчал.
— Ви ист ир наме?[131] — громко прокричал я.
— Но ты же знаешь, как меня зовут…
— Спроси его, из какой он части? — спросил отец.
Камелькранц служил ефрейтором в 275-м полку, полк прибыл из Грюнберга, а сейчас брошен в эти леса со специальным заданием — изловить партизанского вожака Свата.
— Сват говорит с вами…
— Сфат? — изумился Камелькранц и воззрился на отца.
