Марвин был так возмущён, что даже не нашёл слов возразить, хотя чувствовал, что, будь чуточку потрезвее, нашёл бы сотню контраргументов. Впрочем, надо признать, богословие никогда не было его коньком.
— Хочешь сказать, у вас всё наоборот? — агрессивно спросил он наконец, чтобы хоть что-то сказать. Рысь мотнула головой, то ли протестуя, то ли стряхивая длинную чёлку с глаз.
— Да нет же! Вашего Единого привёл сюда Патриц, а наши боги всегда жили на этой земле. Ещё до людей. А когда появились люди…
— Что значит — появились? Разве вы не считаете, что ваши боги их создали?
— Нет, конечно. А зачем им это?
— Ну… я не знаю… чтобы вы им служили!
— Я говорила! — торжествующе закричала Рысь и врезала кулаком по своему бедру. — Видишь?! Ты рассуждаешь, как раб. «Чтобы служили»! Да зачем им слуги, если они боги — у них и так есть всё, что им нужно.
— Так ведь… — Марвин отчаянно пожалел, что во время учёбы уделял мало внимания философским наукам, но что поделать — будущему рыцарю это как бы и не очень положено. — Погоди, а зачем тогда они вам помогают? Ну, ты говоришь, что вот эта гайнель, к примеру, — она защищает того, кто владеет землёй, на которой она родилась. К чему ей это?
— Да ни к чему. Она просто хорошая. Понимаешь? Ну представь: люди всё время здесь, рядом с ней, она за ними наблюдает, и если они живут по чести и совести, то нравятся ей, и она оберегает их… ну, как приёмных детей своих. Понял теперь?
Марвин затряс головой. Это было слишком непохоже на всё, чему его учили. Он получил типичное образование, полагавшееся сыну владетельного рыцаря, собирающемуся принять рыцарство и служить во славу короля: умел читать, писать и поддерживать разговор, танцевать, ездить верхом, ухаживать за благородными месстрес и, конечно, убивать. Большее в программу обучения не входило, да и, говоря по правде, Марвин был не слишком прилежен даже в доступных науках, за исключением последних двух. Тут у него, по словам его учителей, был прирождённый талант. И обычно Марвину для жизни этого вполне хватало, но изредка он чувствовал себя обделённым. Вот как теперь.
— И что, все ваши боги такие вот хорошие? — глупо спросил он.
— Не все, конечно. Есть и ленивые, есть просто злые, а есть самовлюблённые, которым до нас дела нет. Но и среди людей всякие попадаются. Просто в племени духов таких куда меньше, чем в племени людей.
— А сколько их?
— Кого?
— Ну, духов этих ваших.
— Откуда же нам знать? Мы ведь их не видим почти. Если только не прогневим или их помощь нам не понадобится. Правда, теперь-то, с единобожцами, они попрятались… или совсем сгинули отсюда.
— Куда же они ушли?
— Не знаю. Может, туда, где они нужнее.
Костёр потрескивал в наступившей тишине, роняя искры в снег. Марвин сказал себе, что непременно надо будет исповедаться при первой же возможности. Уму непостижимо — битый час выслушивать еретический бред какой-то малолетней язычницы! Ещё и внимать ей с нескрываемым интересом. Страшно подумать, какую епитимью на него наложат за этот грех. Впрочем… Марвин вдруг засомневался, а ересь ли это. Ведь Рысь не искажала слов учения Святого Патрица, и уж тем паче не сомневалась в существовании Единого. Просто она верила, что Единый на самом деле вовсе не един… И что рядом, оттеснённые им на задворки мира и людской памяти, живут другие боги. Ну, вот как, к примеру, король оттесняет в сторону множество своих вассалов… Марвин лихорадочно осенил себя святым знамением. Ну вот, он уже и впал в грех трактования Божьего завета! Точно не избегнуть епитимьи.
Но перестать так думать он не мог, потому что уж в чём, в чём, а в существовании иных богов, кроме Единого, не сомневался. Он же видел одного из них, и было очень трудно заставить себя забыть о том, что пережил однажды… Он никогда этого не умел. Каких бы епитимий это ему ни сулило.
— Хочешь?
Голос Рыси вывел его из задумчивости. Марвин взглянул на неё, и почувствовал, как вытягивается его лицо.
— Что ты делаешь?!
— Нюхнуть собираюсь. И тебе предлагаю. Эй, ты что, уже настолько пьян? Соображать перестал совсем?
Она успела достать походную курильницу — маленький медный сосуд с вытянутым носиком и плотно прилегающей крышкой, в котором поджигались измельчённые травы. Золотушницу в таких сосудах не курили: качественно приготовленное зелье не нуждалось в поджигании и, завязанное в льняную ткань, само по себе испускало дурманящий аромат. Это был утончённый наркотик, а дым палёной травы вдыхали только при курении всякой дряни вроде пересмешницы. Дрянь эту любили многие воины, утверждая, что дурман здорово придаёт куража перед битвой, но Марвин никогда не употреблял ничего подобного. В детстве учителя намертво вколотили в него убеждённость, что любое зелье, сперва взбудоражив, потом сделает руку нетвёрдой, глаз — неострым, а позже и вовсе разъест плоть, как кислота. Он зазубрил несколько поучительных историй о том, как наркотики довели бывалых воинов до гибели, а поскольку у сэйра Лорака, его учителя, был редкостный дар красноречия, кошмары с изъязвлёнными телами не устоявших перед соблазном воинов несколько месяцев мучили Марвина по ночам.
— Что это такое? — спросил Марвин. От возмущения он даже немного протрезвел.
— Пестрянка. Не самая чистая, но валит крепко. В последний раз спрашиваю, хочешь?
— Ты сейчас молода и красива, — сказал Марвин, заранее наслаждаясь эффектом, который произведут его слова, — но не пройдёт и года, как лицо твоё, а потом и всё тело покроют вздутые вены и гнойные нарывы, а разум помутится, и меч будет вываливаться из твоей покрытой язвами руки, ибо она не в силах станет удержать его вес.
— Не хочешь, так и скажи, — с отвращением ответила Рысь и сняла с носика крышку. Зеленоватый дым тонкой струйкой пополз ей в лицо. Марвин отпрянул, но поздно: они сидели слишком близко, а в пещере, и без того пропитавшейся дымом костра, любой запах разносился мгновенно. Марвин почувствовал, как заползает в ноздри едкий запах с примесью мяты, и зажал нос рукой. Рысь откинула голову и расхохоталась.
— Вот дурак! Ну в жизни дурака такого не видала! Не бойся, с одного раза язвами не покроешься. Я уже третий год пестрянку курю, и, как видишь, всё ещё молода и красива, — язвительно добавила она.
— Третий год? — не поверил Марвин.
— А то. Здорово бодрит, знаешь ли. И греет, — ответила Рысь и снова приподняла крышку. Прикрыла веки, глубоко и тяжело задышала. Сидела она прямая, как стрела, но её слегка покачивало от выпитого и, теперь, вынюханного. Её ноздри широко раздувались, покраснев от напряжения, стремясь уловить малейшее дуновение зелёного дыма. И на мгновение она сама показалась Марвину странным северным духом, помесью человека и дракона, явившимся ему, чтобы оградить в опасной дороге. Мысль была до того дикой, что Марвин испугался. Неужто и его пробрало?.. Запах он чувствовал отчётливо: острый, резкий, обволакивающий, в голове стремительно светлело, будто и не пил вовсе, а ноги наливались силой. Он вдруг понял, что они затекли от долгого сидения, и встал. Рысь не обратила на него внимания, только снова вдохнула поглубже и с явной неохотой прикрыла крышечку. Потом посмотрела на Марвина. Перед её лицом плавала мутно-зелёная дымка, которую понемногу вытягивал наружу ветер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
