В Совет министров позднею осенью 1906 года, если даже не зимою, проект избирательного закона поступил в совершенно стройной и законченной форме, и Совет министров имел дело только с постатейным рассмотрением проекта, во всех деталях изученного министром, известного ему в мельчайших подробностях, настолько, что защищал проект столько же его автор, Крыжановский, столько и сам Столыпин.
На рассмотрении этого вопроса я впервые познакомился с Крыжановским, которого, кажется, до этого ни разу не встречал, и тут же убедился, какой изворотливый и быстрый ум отличал его, рядом с совершенно практическим и здоровым отношением к самым сложным предметам выборного искусства. Не было вопроса, задаваемого ему с точки зрения самых неожиданных и разнообразных сомнений, на который у него не было бы точного и исчерпывающего ответа, не раз заставлявшего Извольского отступать от его сомнений и переходить на сторону большинства из нас, а иногда и оказывавшегося более категоричным, нежели сам папа — Столыпин. Справедливость побуждает меня сказать, что новый избирательный закон, как он вышел в окончательной его обработке, в сущности остался без всякого изменения против разработанной Крыжановским схемы, и, таким образом, заслуга, как и возможность критики его, должна быть целиком приписана не Совету министров, не внесшему в него почти ничего от себя, а Министерству внутренних дел и тем, кто работал над ним, в тиши, в его подготовительной стадии. Но в отношении рассмотрения этого вопроса Советом министров была одна особенность, которую я должен отметить, потому что ни до этого, ни после, во всю мою долгую служебную жизнь, я не встречался с таким небывалым явлением, которое сопровождало рассмотрение этого дела.
Когда впервые вопрос о пересмотре избирательного закона был внесен на обсуждение Совета, Столыпин напомнил нам всем то, что многие из нас открыто говорили с самых первых дней после открытия Первой Государственной думы, и сказал нам, что эти мысли давно разделяются им и он решил внести на рассмотрение Совета новую схему избирательного закона, какою она представляется ему желательною на тот случай, если и вторые выборы в Думу по старому избирательному закону дадут те же отрицательные результаты, какие мы имели уже от первого опыта.
Он настойчиво указал на то, что смотрит на пересмотр избирательного закона, как на самую печальную необходимость, которую можно допустить только в самом крайнем случае, если не будет возможности избегнуть этой необходимости, и надеется даже, что этого не случится. Он указал при этом на всю нежелательность разглашения сведений о том, что Совет занимается этим вопросом, так как самое отдаленное появление слухов об этом грозит величайшими неприятностями и может даже привести к тому, что правительству не удастся исполнить задуманного намерения, которое должно оставаться до последней минуты неизвестным решительно никому. Поэтому он не вносит письменного предложения, не рассылает отдельных его экземпляров министрам для их ознакомления, а предлагает рассматривать дело по устному докладу своего товарища и берет с министров слово, что они сохранят полную тайну наших работ и не будут делиться решительно ни с кем своими впечатлениями и помогут ему довести дело до конца, и, только в этом случае, он решается начать рассмотрение. Все мы дали ему определенное обещание, и, несмотря на то, что мы собирались по этому делу почти каждую неделю, а затем, уже после открытия Второй Государственной думы, и чаще, — ни в печать, ни в салоны, ни в среду падкого до всякой сенсации чиновничества не проникло никаких слухов о том, что правительство предполагает изменить в исключительном порядке избирательный закон. Его издание указом государя Сенату явилось поэтому на самом деле полнейшею неожиданностью для всех, кто так зорко следил в это время за действиями правительства.
Подготовка выборного закона не составляла, однако, в эту пору главного предмета забот правительства. Наряду с событиями внутренней жизни страны, которые требовали большого внимания, конечно, прежде всего председателя Совета министров и министра внутренних дел, все мы должны были напряженно следить за борьбою с революционными вспышками в разных местах России, так как Столыпин давал нам всем полную возможность быть всегда и вполне в курсе событий, и никто из нас, по совести, не имеет права сказать, что он не участвовал в разрешении всех текущих дел или не нес ответственности за принимаемые решения.
Наряду с этим шла самая интенсивная работа по подготовке целого ряда законопроектов по наиболее существенным вопросам нашей жизни, и можно сказать, что именно в эту пору положено было основание самым разнообразным предположениям, не только внесенным во Вторую Государственную думу, но даже потом и в Третью.
В числе вопросов подготовительного свойства, для внесения их в Государственную думу второго созыва, составлявших предмет занятий Совета министров этой поры (осень и зима 1906 года), один вопрос достоин того, чтобы о нем было сказано несколько слов.
В одном из заседаний самого начала октября месяца 1906 года П. А. Столыпин предложил всем членам Совета, по окончании рассмотрения всех очередных дел и удалении из заседания чинов канцелярии Совета, — не расходиться и остаться еще на некоторое время, так как он имеет в виду коснуться одного конфиденциального вопроса, который уже давно озабочивает его.
Мы все, разумеется, последовали его приглашению, и, когда с уходом канцелярии остался один управляющий делами Совета, сын покойного Плеве, Николай Вячеславович, пользовавшийся его полным доверием, и притом совершенно справедливо, — Столыпин просил всех нас высказаться откровенно, не считаем ли мы своевременным поставить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, — только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганде со стороны самого могущественного еврейского центра — в Америке. Притом Столыпин сослался и на пример бывшего министра внутренних дел Плеве, который, при всем его консерватизме, серьезно думал об изыскании способов к успокоению еврейской массы, путем некоторых уступок в нашем законодательстве о евреях, и принимал даже незадолго до его кончины некоторые меры к сближению с еврейским центром в Америке, но не успел в этом, получив весьма холодное отношение со стороны главного руководителя этого центра Шифа.
Он добавил к этому, что до него с разных сторон доходят сведения, что в настоящую минуту такая попытка может встретить
