– Который умер…
– Опочил. Но обитель живет! Заветы Сергия выходят в мир! А Савва, игуменствовавший тут после меня и паки до меня. Он по зову князя Юрия основал монастырь под Звенигородом и лишь недавно опочил, оставив процветающую обитель. А преподобный Авраамий, трудами своими просветивший дикий дотоле Галичский край и создавший целое ожерелье святых обителей? Да, и он опочил, но обители те живут! И в тверских, и в костромских, и в новогородских пределах духовно ратоборствуют ученики преподобного! Яков и поныне подвижничает под Галичем, у железных рудников, Афанасий-Железный Посох с Феодосием поселились в новгородском краю, в Череповецком урочище. А преподобный Сильвестр, что много лет жил на брегах Обноры, в глухом лесу, питаясь кореньями и травами, и не зря лица человечьего! И вот уже сошлись к нему ученики, и устроили кельи, и воздвигли храм Воскресения Христова! Да, умер и он! Но на те же берега Обноры явился иной ученик преподобного отца нашего Сергия, Павел, поселившийся в Комельском лесу, в дупле старой липы, а затем перешедший на реку Нурму, где и воздвиг обитель. Сергий Нуромский, афонский постриженник, приходил к нему в лес и видел, как стая птиц кружилась вокруг старца, иные сидели у него на голове и плечах, зайцы и лисицы, не враждуя, бегали вокруг, и медведь смиренно ждал корма из рук преподобного! И сии подвижники, ставшие духовными братьями, живут и поныне в том краю, и уже, по слухам, воздвигают монастырь. А Кирилл с Ферапонтом, ушедшие в страну Белозерскую? Кирилл наставляет бояр и князей, послания его ныне читает и чтит сам Василий Дмитрич. А давно ли он трудился в хлебне Симонова монастыря и токмо обещал грядущую славу свою? И вот уже воздвигнут храм Успения Богоматери над серебряными водами Сиверского озера, на горе Мауре, и иной, в немногих поприщах, на Вородаевском озере, созданный сподвижником Кирилла Ферапонтом. И вот уже иноки из Симоновой обители приходят к Кириллу, в устрояемую им обитель, не боясь строгости устава, ни хладных зим, ни мразов, ни скудоты. И не возроптал никто на жестокость устава, по коему в кельях не держали ничего, кроме книг, и даже воду пить ходили в трапезную обители! И тако же, как Сергий, Кирилл воспрещал братии своей сбирать милостыню по селам, повторяя: «Бог и Пречистая Богоматерь не забудут нас! Иначе зачем жить на земле?» – вот какими праведниками полнится ныне земля Русская! А Ферапонт, коему лишь дарения князя Андрея Можайского позволили завести пристойную утварь для храма! Иноки его обители такожде безмолвствовали, списывали книги да плели сети для ловли рыбы, которой и пропитывалась братия, почасту на первых годах вместо хлеба ели сухую рыбу, смешанную с толченой корой. Ныне же князь Андрей призвал Ферапонта к себе, дабы воздвигнуть монастырь Рождества Богородицы близ Можайска. О подвигах преподобного ныне уведал сам Фотий, облекший его саном архимандрита.
Верую, что от обители Кирилловой свет духовный распространится по всему Северу. А наставления старцев, а пример святой жизни, подаваемый ими малым сим? Заветы Сергия и свет, исходящий нань, не угасли и в нашем веце, но пошли вширь, распространяясь и просвещая землю Русскую, и житие преподобного, которое ты, Епифание, возможешь написать, надобно всем им, всем подвижникам, ученикам и последователям великого старца. И запомни, что без памяти о славном прошлом своем народ перестает быть народом. Что без Бога человек становит зверообразен, и только духовное начало делает нас людьми! Иначе тотчас одолевает Сатана, и мир неустранимо идет к гибели. И что великие государства, с армиями, богатствами, многолюдством, вельможами прегордыми, рушились в прах, теряя духовную скрепу свою. И что ничто не способно спасти страну, потерявшую высоту духовности! Иначе сказать, ничто не спасет народ, потерявший Господа!
Никон замолк, выговорившись. Епифаний сидел, красный от смущения, возможно, впервые поняв до конца, что труд его, казавшийся поначалу малым и жалким, ныне стал подвигом, свершить каковой заповедано ему Высшею Силой.
Темнело. В слюдяном оконце меркла, разливаясь и потухая, вечерняя заря. Мерно и звонко начал бить колокол, подвешенный пока на вешалах из двух бревен с перекладиной.
– Колокол, чую, жив? – вопросил Епифаний.
– Жив! – отозвался Никон. – Когда жгли монастырь, упал и угряз в землю, но уцелел, и татары не увезли с собой!
Оба одинаковым движением поднятых рук осенили себя крестным знамением, и оба враз поднялись к вечерней молитве.
В вышине, над притихшей, примолкшей землей, погружающейся в прозрачный сумрак ночи, загорались мерцающие лампады звезд. Лес, отодвинутый от обители, стоял задумчив и хмур, уже без ропота, без воя и свиста нечистой силы, навсегда прогнанной с Маковца молитвами преподобного. Неоконченные монастырские постройки смутно белели в темноте. Иноки, черными тенями выбираясь из келий, землянок и шалашей, со всех сторон спешили к церкви. Храм был еще не свершен, и служба шла в притворе. В отверстые двери храма потаенным сверканием свечного пламени сиял временный иконостас. И туда, в красное нутро церкви, заходили, склоняя головы, послушники и черноризцы. Земля стоит верою, вера жива праведниками, они же суть – красота земли.
В эту ночь, отстояв вечерню в новорубленном храме, Епифаний не лег спать, а положив перед собой лист александрийской бумаги и жарко помолясь перед тем, начертал первые слова своего бессмертного «Жития»[128], бессмертного и потому, что бессмертна в Русской земле память преподобного Сергия, и потому еще, что Епифаний сумел-таки написать об этом. Никон не без умысла предоставил Епифанию, невзирая на днешнюю тесноту и неустроенность, отдельную рубленую келью. Духовный труд требует сосредоточения и одиночества, требует тишины, в которой нисходит на творца свыше то, что люди зовут вдохновением творчества: Божий Дух, собирающий ум и направляющий руку пишущего.
Глава 40
– Ну, и чего ты добился, рассорясь с родителем моим? – кричала Софья, по-рыночному уставя руки в боки. – С Новым Городом доселе пря, Суздальские князи опять немирны суть! На Лыскове наших побили, уж лучше Юрия бы послал, чем своего Петра… Да, да, своего! Монету ему позволил чеканить, эко! Перед всеми братьями на выхвалу! С батюшкою у тя котора за которами, а толку? А они нынче с Ягайлой к Марьину городу ходили, окуп получили с рыцарей, триста тысяч золотых! Триста тысяч! Тебе таких денег и во снях не видать! Двина опять за Новым Городом! Пожди, они у тя и Вологду, и Белоозеро, и Устюг возьмут! Не лучше было с батюшкою вместях утишать новогородцев?
– А там и Псков с Новым Городом потерять, и Карельскую землю свея захватит тем часом! – глухо и злобно отвечал Василий жене. Последнее время они чаще ругались, чем любились друг с другом. Софья ожесточела от постоянных и неудачных родов, от постоянных сыновьих смертей, горько завидовала двоюродной сестре, жене Юрия Дмитрича, которая рожала мужу здоровых сыновей. Подросший Иван, единственный наследник, единая надежда родительская!..
Сейчас она была вовсе некрасивой, и Василий с грустью понимал, что временами почти уже не любит жену: бесили эта ее упорная приверженность своему отцу, и резкий смех, и самоуправство с прислугой, вспышки гнева, когда она наотмашь била по щекам холопок и сенных боярынь своих… Но приходило признать с горем, что во многом Софья оказывалась права. И что нижегородских Борисовичей, невзирая на пакостный погром Владимира, надо приветить добром, по слову старца Кирилла, а не кидать против них все новые и новые рати… Отыграться следовало на Великом Новгороде, да и то только после того, как разрешится нынешняя пря с Витовтом… Лаяли, вишь, и бесчествовали его! А две лодьи детских трупов под Вороначем, ето как? Не пес разве? Ты же когда-то сам был крещен в православие, тесть дорогой! Почто ж детей-то поубивал, поморозил? Такого-то и нехристи не часто творят!
А Софья продолжала кричать, теперь уже ругая его бояр и упрекая за то, что приблизил Морозовых заместо Акинфичей. «Уж лучше бы ругала за то, что мирволю Всеволожскому!» – думал меж тем Василий, молча выслушивая попреки жены. Федька Свибл, во время оно, достаточно холку натер! Ладил Юрия поставить великим князем, а его, Василия, забыть в Орде. Не получилось! Потому только, что хватало сил и дерзости зимою сбежать из Орды! И уцелеть! Он, Василий, помнит об этом. И Юрий помнит! И как тут быть, ежели земля и так поделена, после смерти Владимира Андреича, на десяток уделов, и ежели так будет продолжать, все воротит на свои оси, и прежние усилия владыки Олексия и батюшковы изойдут дымом.
Да, и с литвином Свидригайлой не получилось, и – права Софья! – даже и в Орду к Булат-Салтану ездил он зря! Пытался через него надавить на булгарских князей, что разбили брата Петра на Лыскове, как-то перетянуть хана Большой Орды на свою сторону. Сколько передали даров! Самому Булат-Салтану, его эмирам, бекам, женам, дворцовой челяди… Царь все обещал исполнить… И был убит Джелаль эд-Дином, и вместо него Едигей поставил Тимур-хана, который тотчас затеял войну с Едигеем. Едва не захватил Едигея в полон, но старый лис вырвался, ушел в Хорезм, отсиделся в Ургенче, и теперь в Орде новый правитель, и все, почитай, надобно начинать сначала.
