– Ладно, братья! – остановил Василий. – Опосле драки кулаками махать не след! Вот, чтите грамоту! От Кирилла с Белоозера…
– Он и мне послания пишет! – усмехнув, высказал Андрей. – Берег бы смердов от пьянства, то считает главною пагубой, и от судей неправедных: мол, не будет в судах порядни, пойдут лихоимства с поборами, народ сопьется и погибнет Земля!
– В общем прав твой святитель! – раздумчиво высказал Юрий. – Не сам ли Господь вручил человеку разум, отличающий его от всех прочих тварей земных? А что теряет пьяница? Разум! Значит, уподобляется зверю! От Бога поступает в лапы Сатаны! А уж коли в державе судьи неправедны суть, то и державе той недолго жить! Поглянь на Византию! Безо взяток там нынче и святителя не поставят на престол! Пока человек верит в себя, пока он способен взять в руки оружие, отдать жизнь за отчий край – и государства стоят! А ежели людина приучишь за кажную мзду в суде платить – ты уж воина, али за защитника державы – не жди! Так-то, други! Видал ты сам-то Кирилла?
– Как же! Мои же вотчины тамо! – с прежнею усмешкою отозвался Андрей.
– Тверд! Ферапонт от него на иное озеро ушел! Сидит у себя в келье, как медведь, а вся округа к нему ходит на поклон.
– Я слыхал, – перебил Юрий, – у тебя и тут, под Можаем, объявился свой святой?
– Смерд, из вольных! – неохотно отозвался Андрей, пожав плечами. – Да какой он святой! Икону нашел, вишь, чудотворящую, и пашню забросил, начал ходить с ней.
– Какая икона-то? – подал голос Петр.
– Вестимо, Богоматерь! С предстоящими! – ворчливо отозвался Андрей. – Дак за им толпы стали ходить! Сам знашь, и на Москве встречали с крестами!
Василий покривился, промолчав. Он тоже помнил это шествие истеричных баб, кликуш, что падали под ноги иконе, хромых, слепых, убогих, что лезли облобызать образ в чаяньи исцеления.
– Да ведь излечивала! – продолжил Андрей. – Сей Лука и терем себе возвел, стойно княжому, и мял как князь. А еще наповадился медведей у моих ловчих отбирать, и с медведями бороться. Силен был, как бес!
– Ну, и чем окончило? – Юрий уже слышал эту историю и потому торопил рассказчика. Зато Петр внимал в оба уха.
– Да чем… Терпежу не стало! – неохотно докончил Андрей. – Подвели ему мои ловцы особо грозного медведя, ну, тот и поломал мужика, едва выходили потом. Нынче опомнился, богачество свое отверг, монастырь строит.
– Да, бывает и так! – наставительно изрек Юрий. – Мужик! Икона была, духовной высоты не было в ем! Святого мужа не было при иконе! А к твоему Кириллу я и сам бы съездил, поклониться ему!
– Что скажете, братья, о послании сем? – вопросил Василий, возвращая толковню к началу беседы.
– Да што… – вымолвил Юрий и глянул светлым разбойным взглядом на старшего брата, – как ни обидно за погром Владимира, а может и прав! Предложи Борисовичам что-нибудь лучшее, чем железа да яму, авось и согласят! Не то нам нижегородской смуты не избыть до морковкина заговенья! Меня казанская татарва все боле тревожит! Осильнел город! Не переняли бы у нас волжский путь!
Петр, склонив низко голову, – стыдно было давешнего разгрома! – подсказал:
– Борисычей удоволить, и Жукотински князи потишеют! Нету Анфала на их!
– Все сидит в Орде? – вопросил Юрий.
– Навроде жив! – возразил Петро. И все задумались: до того дошло, что и вятский разбойник надобен оказался!
– А выкупить? – подсказал Андрей.
– Я уж прошал! Отказали бесермены!
– Думаю, брат, – перешел на другое Юрий, – Витовт пока ратных действий не начнет, а вот то, что он церковный раздел затеял, это худо!
– Слух есть! – подтвердил Андрей.
«Этого еще не хватало!» – подумал про себя Василий, но не высказал ничего. О церковном отпадении литовских епископий следовало говорить с Фотием.
– Не начнет Витовт? – мрачно вопросил Василий, подняв глаза от налитой, но не выпитой чары.
– Не начнет! – подтвердил Юрий. – С немцами колгота не окончена ищо, с Ягайлой, бают, новая пря у их, добычу никак не поделят, да и церковный раздел, вишь, затеял! Токмо грозит! Пока токмо грозит! – уточнил Юрий, уверенный, что рано или поздно схлестнутся с Витовтом, пора придет, и тогда… Ох! Тогда вновь Софьюшка не сотворила бы иньшей беды!
– Словом, езжай! – подытожил Андрей. – Досыти нам Едигеевых набегов!
Василий молча кивнул головою: верно, набегов хватило уже досыти, приходило кланяться!
– А к Даниле Борисычу я пошлю! – присовокупил Юрий. – Хоть этой беды нам избыть!
Василий поднял голову, оглядел братьев смуро. Была надея, тоненькая ниточка надежды была, что не пошлют в Орду, что отсидится на Москве! Порвалась. Приходило ехать. Да еще и с Фотием баять до отъезда: ежели западные епископии отпадут, то латины и вовсе учинят разор русскому православию!
Глава 39
Епифаний, воротясь из Константинополя вместе с Фотием, вскоре, испросив благословения у преосвященного, устремил стопы свои по старой памяти в Сергиеву пустынь. Слыхал, конечно, что татары добрались и сюда, и все же тихо ужаснул увиденному.
Да, конечно, уже стояла новая церковь, но на ином месте, уже отстраивали кельи и трапезную. Но где хоть остатки от того, прежнего монастыря? Не эта же груда обгорелых бревен, оттащенных в стороны?! Неужели от прежнего Сергиева монастыря, от его трудов неусыпных, не осталось ничего?
– Все сожгли! – сурово ответил Никон. Поминутно покрикивая на мастеров (трудились и свои, и наемные, со стороны), он в обиходном подряснике, подпоясанным вервием, в старой замасленной скуфье, с вощаницами в руках, что-то подсчитывал, верно, монастырские расходы. Ворчливо поздоровавшись, повел Епифания в келью: «Вишь, и баять-то недосуг!» – молча указал на хлеб и квас. Помолились. Епифаний ел и говорил, а Никон молча, кивая головой, слушал рассказ Епифания о Цареграде и Фотии, и с лица его все не сходила тяжкая тень суетных забот и трудов.
– Сосуды спасли! – отмолвил на вопрос Епифания. – Рясу преподобного, посох, иконы и книги… Да, и тот потир, что он сам точил… И крест патриарший… Да, словом, все спасли, что было мочно! Меня сам Сергий предупредил! – скупо улыбнувшись, добавил Никон, и лицо его в отверделых морщинах, давно уже неулыбчивое, тронуло бледным окрасом трогательного воспоминания: «В тонком сне узрел их: Петра, Алексия и Сергия, тут, у себя, в келье, в той, что сгорела!»
– В Сергиевой? – вопросил Епифаний с внезапно пересохшим ртом.
– Да. Повестили про нашествие агарян и про то, что обитель будет опустошена, но и паки восстановится. Пришел в себя, – слова еще звучали в ушах! – кинулся к двери; дверь заперта! Отокрыл, а они, все трое, идут гуськом от келий к церковному крыльцу. Тут вот и постиг, что не сон, а видение. И что не оставил он нас! – прибавил Никон, помолчав.
– А могила? – вопросил Епифаний.
– Цела.
Никон помолчал, глянул проголубевшим взором, высказал тихо: «Порою глаза закрою, представлю, как пришел к нему, как просился сперва, и таким чую себя отроком малым! Да, отроком! До сих пор… Хоть и на шестой десяток пошло. Великие были люди! Время идет, мелкое отходит посторонь, забывается, и видишь ихнюю высоту и ясноту!»
– Ты пишешь ле? – вдруг вопросил Никон, как-то сбоку, по-сорочьи, глянув на Епифания, и тот враз понял, о чем прошает его игумен, и даже несколько взмок: понял, что Никон среди трудов и разорений не забыл Епифаниева намерения предать харатьям память преподобного.
– Боюсь! – высказал, и почуял, как стало жарко под требовательным взглядом Никона. – Не справиться боюсь!.. Хватит ли у меня умения, хватит ли благодати на труд сей?
– А кроме тебя некому! – возразил Никон просто. – Люди умирают, уходит память. Грядущим по нас надобно поведать то, что ведали мы! У меня тут и переводят, и писцы есть добрые… «Лествицу» с главами Григория Синаита перевели с греческого, поучения аввы Дорофея. «Диоптру» Филиппа-пустынника с ответами аввы Варсануфия и с наставлениями Исихия… А о преподобном некому написать, токмо тебе!
Никон глянул прямо, светлым взором, и Епифаний невольно опустил голову.
– Не ведаю, – прошептал. – Временем кажет, прошла та пора, нынешние люди измельчали, и уже не нам писать о том великом времени и великих подвижниках тех!
– Ты заблуждаешься, Епифаний! – спокойно отверг Никон. – Ты имеешь дар, и дар тот – от Господа, и не должен ты уподобиться тому рабу, что зарыл талан свой в землю!
– Я пишу… писал… – зарозовев, признался Епифаний. – Многое уже и занес на харатьи, но страшно приступать к целому, и порою долит: а надобно ли кому теперь то, о чем ведали мы в наши юные годы?
– Искушение, Епифание, искушение! – Никон дружески покачал головой. – Как можешь ты даже помыслить о таковом? Воззри! Коликое число обителей основал сам Сергий, и по слову великого князя Дмитрия, и сам по свыше данному благословению. И ни один, ни один из них не заглох и не запустел! А ученики преподобного? Погляди! Афанасий воздвиг монастырь на Высоком в Серпухове, а когда ушел в Цареград, оставил ученика своего, Амоса-Афанасия.
