— Да мне-то чего грехов бояться? — махнул рукой Грызун, — Я уж чего только не повидал. Это тебе, молодому, о грехе рукоблудия надлежит помнить, — язвительно добавил он.
— Да иди ты, — невольно покраснел Зелёный, — чего говоришь-то?
— Послушайте, сержант, — подал голос Цыган, — а может не стоит нашего влюблённого охотника одного на площадку отправлять? А то начнёт он там о своей подружке вспоминать… Так и до греха, Грызуном озвученного, недалеко. Воспоминания, должно быть, ещё свеженькие…
— Ничего, — ухмыльнулся я, — бодрее службу нести будет.
— Да чего вы привязались!? — не своим голосом взвыл Зелёный, — у меня и мыслей таких не было!
— Ты собрался? — ехидно прервал его Хорёк, — ну давай, давай, дуй на площадку. Там и определишься, есть у тебя такие мысли, или — нет.
В сердцах сплюнув, Зелёный под дружный хохот всего отряда выскочил наружу, с силой хлопнув дверью.
— Цыган, спой чего-нибудь, — попросил Степняк.
Сняв со стены гитару, Цыган легко тронул струны, проверяя настройку, глянул по сторонам, как бы проверяя, слушают ли его и запел. Сначала негромко, потом всё сильнее и сильнее. Вначале это были просто цыганские напевы с различными изменениями тональностей и тембра, а потом, видимо — распевшись, Цыган запел одну из своих песен. Песня была для нас новая и, хоть и не отличалась высокой художественностью текста, слушали мы её с интересом.
— Ай, да вьюга веет в чистом поле,Ветер свищет между гор…Ой, да погулял, да на простореКонокрад — цыганский вор!
А я сегодня не гуляюНе пляшу, не пью вино.Не поверите, ромалы!На мне солдатское сукно…
Цыган служит, ой, на границеСредь высоких диких скал.Ой, как много я, ромалы,Здесь за год службы повидал!
Наш десятник, больно строгий,День продыху не давал!Иль горцы буйные наскочат,Да опять — за перевал…
А мне бы девку — губки-ягодки,Жбан вина, добра коня…Ой, да умчуся я на волюшку,Ввек не отыщете меня!
Воля, воля, воля-вольная!Ай, ты — душа цыганская!Поле, поле ты раздольное,Ой, забери скорей меня…
Закончив петь, Цыган ещё продолжал какое-то время наигрывать мелодию, прикрыв глаза и едва заметно улыбаясь.
— Да, Цыган, — сказал я, — не для тебя служба воинская…
— Верно говоришь, сержант, — белозубо улыбнувшись, ответил он, — уж больно строго и дисциплина жёсткая. Но с вами, сержант, служить интересно.
— Это чем же?
— Скучать не даёте! Что ни день, то новая придумка. Вон, и за хребет с вами сбегали. Человека из плена освободили, да заодно и золотишком разжились. А от того и на душе приятно, и кошелю — радость!
— Ну, положим, за казну эту Грызуна благодарить надо. Всё ж таки, это он её нашёл…
— Э, нет, сержант, — вступил в разговор Грызун, — Я нашёл — это верно. А вот только ежели бы вы своего согласия на то, чтоб добыть золотишко это не дали, вовек бы нам его не видать…
— Послушай, Цыган, а вот уйдёшь ты со службы, чего делать будешь, — спросил Степняк.
— А на коня быстрого, да в поле чистое — долю свою добывать, — мечтательно отозвался Цыган.
— А какую долю? — не отставал Степняк.
— Жену хочу в таборе взять, — признался Цыган, — свою кибитку иметь. Детей чтоб целая куча! И кочевать по свету с табором своим, куда глаза глядят, куда душа летит, куда ноги несут!.. Э-эх!
Он ударил по струнам и с силой перебрал несколько аккордов.
— Да, семья — это хорошо, — согласился Одуванчик, — вон, Линика моя, из посёлка, уж несколько раз намекала, мол, не останусь ли и дальше здесь?..
— А ты чего? — поинтересовался Полоз.
— А чего я? — вздохнул Одуванчик, — Куда ж я со службы денусь? Это мы сейчас тут. А время пройдёт, куда дальше пойдём?
— Так уходи со службы!
— Не знаю… А может, и вправду, а? Что скажете, господин сержант?
— А ты сам-то чего хочешь? — спросил я.
— Дом хочу, — признался Одуванчик, — землю пахать, скотину разводить, сад посадить. Я ведь на земле вырос! А ещё, как Цыган говорит, чтоб детей целая куча! Вот у Линики сын от первого, покойного, мужа растёт. Только ещё пятый годок пошёл, а до чего шустрый да сообразительный парнишка — куда там! — довольно рассмеялся Одуванчик, — и мне, как приду, завсегда радуется…
— Я вот тоже иногда думаю, остаться, что ли? — задумчиво сказал Степняк, — Приработался я к кузне здешней, как своя стала. Да и подруга в посёлке тоже имеется. И тоже уж не раз разговоры об этом заводила. Только, чуется мне, не до мирной жизни нам скоро будет… Верно ли говорю, сержант?
По наступившей в казарме тишине и устремлённым на меня со всех сторон взглядам я понял, что не одного Степняка подобные мысли тревожат.
Тяжело вздохнув, я ответил:
— Не только тебе, Степняк, это чуется. Королевскому совету это ещё прошлой весной почуялось. Для того и мы здесь сидим, да за хребет пограничный смотрим. Чтоб, значит, врага вовремя углядеть, да в столицу весточку послать. Только вот когда оно будет, не известно… А потому до срока о том — молчок. Делай своё дело, да язык за зубами держи. Всем понятно?
Ответом мне были лишь молчаливые кивки.
— Ну, а коли понятно, то на этом разговор и закончим. Цыган, бери трубу и — марш на двор: «Отбой» играть.
— Как будто нельзя просто взять и объявить его прямо в казарме, — проворчал Цыган, поднимаясь с лежака и вешая гитару на стену.
— Поговори мне ещё!.. — показал я ему кулак.
Цыган вздохнул, накинул на плечи плащ, снял с полки горн и вышел за дверь. Вскоре с улицы донёсся чистый, мелодичный звук горна, звонко пропевшего самый сладостный для солдатского уха сигнал «отбоя».
Ночь прошла тихо и спокойно. На следующий день, ближе к полудню, к нам на пост прибыл Кузлей с двумя своими сородичами, уже знакомыми нам по совместному рейду по горам. Отец прислал их забрать выданных нам ранее лошадей.
— Еле через перевал перебрались, — пожаловался он мне, спрыгивая с заморенной лошадёнки и протягивая руки для приветствия, — снегу столько, что лошади идти не могут.
— Как же вы их всех обратно поведёте? — спросил я, здороваясь.
— Через проход пойдём, — вздохнув, решил Кузлей, — иначе — никак…
Стоявший поблизости Зелёный, услышав это, тут же с загоревшимися глазами предложил проводить горцев до прохода.
— Ты мне ещё две ночи должен, — показал я ему кулак и понурившийся Зелёный вернулся в казарму.
— О чём это вы? — не понял Кузлей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
