Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок.
Да, главное. Как случилось, что ты средоточием письма взял частность твоего со мной – на час, год, десятилетие – разминовения, а не наше с ним – на всю жизнь, на всю землю – расставание. Словом, начал с последней строки своего последнего письма, а не с первой – моего (от 31го). Твое письмо – продолжение. Не странно? Разве что-нибудь еще длится? Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, ЧАСТНОСТЬ – уже уничтоженная. Там «решал», «захотел», «пожелал», здесь: СТРЯСЛОСЬ.
Или это – сознательно? Бессознательный страх страдания? Тогда вспомни его Leid [70], звук этого слова и перенеси его и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме еще – ТАКОЙ. Т. е. – не бойся молчать, не бойся писать, все это раз и пока жив, неважно.
Дошло ли описание его погребения. Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут – будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! Две недели спустя получила от него подарок – немецкую Мифологию 1875 г. – год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была Paul Valéry. (Вспомни мой сон.)
* * *
Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.
* * *
Кто из русских поэтов (у нас их нет) пожалел о нем? Передал ли мой привет автору «Гренады»? (имя забыла)
Да, новая песняИ новая жисть.Не надо, ребята,О песнях тужить.
Не надо, не надо,Не надо, друзья!Гренада, Гренада, Гренада моя.
Версты эмигрантская печать безумно травит. Многие не подают руки. (Х<одасеви>ч первый). Если любопытно, напишу пространнее.
Передай Асе листочек, мои письма к ней не доходят.
Письмо 84
<ок. 9 февраля 1927 г.>
Пастернак – Цветаевой
11
Окрестности и крепость,Затянутые репсом,Терялись в ливне обложном,Как под дорожным кожано́м.
Отёки водянкиГрязнили горизонт,Суда на стоянкеИ гарнизон.
С утра тянулись семьямиМещане по шоссе,Различных орьентаций,Со странностями всеми,В ландо, на тарантасе,В повальном бегстве все.
У города со вторникаУтроилось лицо:Он стал гнездом затворников,Вояк и беглецов.
* * *
Пред этим, в понедельник,В обеденный гудокОбезголосил эллингИ обезлюдел док.
Развертывались порознь,Сошлись невпроворотЗа слесарно-сборочнойУ выходных ворот.Солдатки и служанкиИсчезли с мостовыхВ вихрях «Варшавянки»И мастеровых.
Влились в тупик казармыИ – вон из тупика,Клубясь от солидарностиБрестского полка…
* * *
Тогда, и тем решительней,Чем шире рос поток,Встревоженные жителиПустились наутек.
Но железнодорожникиЧасам уже к пятиЗаставили порожнимиСоставами пути.
* * *
Дорогой, огибавшейВоенный порт, с утраКатались экипажи,Мелькали кучера.
Боязнь бомбардировкиСквозила, дня ясней,В кучерской сноровкеИ резвости коней.
Безмолвствуя, потерянноСтруя́ми вис рассвет.Толстый, как материя.Как бисерный кисет.
Деревья всех рисунковСгибались в три погибелиПод ранцами и сумкамиСумрака и мги.
Вуали паутинойТопырились по ртам.Верста, скача под шины,Несла ко всем чертям.
Майорши, офицершиЗапахивали плащ.Вдогонку им, как шершень,Свистел шоссейный хрящ.
* * *
Вставали кипарисы;Кивали, подходя.Росли, – чтоб испаритьсяВ кисее дождя.
12
Вырываясь с моря, из-за почты,Ветер прет на ощупь, как слепой,И не ропщет, несмотря на то чтоТотчас же сшибается с толпой.
Он приперт к стене ацетиленом,Втоптан в грязь, и несмотря на то,Трын-трава и море по колено:Дует дальше с той же прямотой.
Вот он бьется, обваривши харю,За косою рамой фонаряИ уходит, вынырнув на пареТоропливых крыл нетопыря.
* * *
У матросов, несмотря на поруИ порывы ветра с пустыря,На дворе казармы – шум и спорыЭтой темной ночью ноября.
Их галдит за тысячу, и каждым,Точно в бурю вешний буерак,Разворочен, взрыт и взбудораженИ буграми поднят этот мрак.
Пахнет волей, мокрою картошкой,Пахнет почвой, норками кротов,Пахнет штормом, несмотря на то чтоЭто – шторм в открытом море ртов.
Тары-бары, шутки балагура,Слухи, толки, шарканье подошвТак и ходят вкруг одной фигуры,Как распространившийся падёж.
Ходит слух, что он у депутатов,Ходит слух, что едет в комитет,Ходит слух, – и вот как раз тогда-тоНарастает что-то в темноте,
И глуша раскатами догадки,И сметая со всего двораКараулки, будки и рогатки,Катится и катится ура.
* * *
С первого же сказанного словаРадость покидает берега.Он дает улечься ей, и сноваУдесятеряет ураган.
Долго с бурей борется оратор.Обожанье рвется на простор.Не словами, – полной их утратойХочет жить и дышит их восторг.Это – объясненье исполинов.Он и двор обходятся без слов.Если с ними флаг, то он – малинов.Если мрак за них, то он – лилов.
Все же раз доносится: эскадра.(Это с тем, чтоб браться, да с умом.)И потом, другое слово: завтра.(Это… верно, о себе самом.)
13
Дорожных сборов кавардак.«Твоя», твердящая упрямо,С каракулями на бортах,Сырая сетка телеграммы.
«Мне тридцать восемь лет. Я сед.Не обернешься, глядь – кондрашка».И с этим об пол хлоп портплед,Продернув ремешки сквозь пряжки.
И на карачках – под диван,Потом от чемодана к шкапу. —Сумбур, горячка, – караванВещей, переселенных на пол.
Как вдруг – звонок, и кабинетПерекосившее: о Боже!И рядом: «Папы дома нет».И грохотанье ног в прихожей.
Но двери настежь, и в дверях:«Я здесь. Я враг кровопролитья».И ужас нравственных нерях:«Тогда какой же вы политик?
Вы революционер? В борьбуНе вяжутся в перчатках дамских».– Я собираюсь в Петербург.Не убеждайте. Я не сдамся.
Я объезжаю города,Чтоб пробудить страну от спячки,И вывожу без вас судаНа помощь всероссийской стачке.
Но так, – безумное одноСудно против эскадры целой! —Нам столковаться не дано,Да и не наше это дело.
* * *
Пожатья рук. Разбор галош.Щелчок английского затвора.Плывущий за угол галдеж.Поспешно спущенные шторы.
И ночь. Шаганье по углам.Выстаиванье до ознобаС душой, разбитой пополам,Над требухою гардероба.
Крушенье планов. Что ни часРастущая покорность лани.Готовность встать и сгинуть с глазИ согласиться на закланье.
И наконец, тоска и лень,Победа чести и престижа,Чехлы, ремни и ночь. И день,И вечер, о котором – ниже.
14
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
