В конце концов по узкой лестнице она отвела его в убогую спальню, а там уложила на промятый матрас и стащила с него штаны. Шальман без всякого интереса следил за тем, как она нашла в кармане бумажник, нахмурилась, взглянув на его содержимое, и вытащила все, кроме одной купюры. Потом она забралась на Шальмана верхом, и началось немое шоу, гротескная пародия на акт любви, но клиент никак не реагировал, и вскоре девушка оставила попытки расшевелить его. Пожав плечами, она запустила руку под кровать и достала облезлый подносик, когда-то покрытый черным лаком. На подносике находились тонкая трубка, маленькая масляная лампа, металлическая игла и много кусочков чего-то похожего на смолу. Девушка разожгла лампу, подцепила один из кусочков иглой и подержала его над огнем. Когда он задымился, она засунула его в трубку, поднесла ту к губам и глубоко затянулась. Скоро ее глаза закрылись, похоже от удовольствия, потом открылись опять и уставились на наблюдающего за ней Шальмана. Хихикнув, она зарядила в трубку новую порцию и протянула ему.
На вкус дым оказался резким и неприятным, и у Шальмана сразу же поплыла голова. Несколько долгих мгновений ему казалось, что его сейчас стошнит, но потом его тело расслабилось, внутри начала разливаться медленная приятная истома. Уже через несколько минут его отчаяние совершенно исчезло, сменившись ощущением спокойствия и благополучия. Глаза его закрылись, на губах появилась улыбка.
Девушка немного повеселилась, наблюдая за ним, но скоро и ее веки сомкнулись. Она уснула. Разглядывая ее, Шальман заметил, что она совсем не так молода, как ему показалось: румянец на щеках — искусственный, а кожа под ним — землистая и морщинистая. Но все это не имело никакого значения. Теперь Шальман ясно понимал, что материальный мир всего лишь иллюзия, тонкая, как паутина. Он вглядывался в нее спокойном изумлении. Потом он надел брюки, нашел свои деньги и вышел из спальни.
Через плохо освещенную площадку он прошел к пожарной лестнице на задней стене и уже собирался спуститься, когда услышал голоса и шаги, доносящиеся откуда-то сверху. Из одного лишь праздного любопытства Шальман поднялся по ржавой лестнице на крышу. К его удивлению, та оказалась густонаселенным местом. Не меньше дюжины молодых людей курили здесь, а девушки, одетые в лохмотья, о чем-то перешептывались. Поблизости группа детей при свете фонаря играла в кости.
Оглядывая крышу, он во второй раз почувствовал глубоко в себе движение волшебной лозы. Даже в нынешнем, странном состоянии это движение нельзя было не заметить. Каждый мужчина, каждая женщина, ребенок и даже сама крыша казались Шальману нестерпимо интересными и притягательными.
Его наполняла такая сильная радость, что он, кажется, готов был снова разрыдаться. Он ходил по крыше, вглядывался в каждое лицо, старался разгадать его выражение. Один из мужчин, обеспокоенный взглядами старика, погрозил ему кулаком, но Шальман только мечтательно улыбнулся ему и пошел дальше.
Эта крыша граничила со следующей, тоже населенной мужчинами и женщинами, которые почему-то неодолимо притягивали Шальмана. Не обращая внимания на протестующий скрип костей, он перебрался через низкий барьер. Эйфория, навеянная опиумом, уже проходила, но на смену ей явилась новая целеустремленность. Ему оставалось лишь идти по следу — авось куда-нибудь да выведет.
Скоро он уже перебирался с крыши на крышу, интуитивно определяя направление. Сейчас он находился где-то посреди Бауэри, довольно далеко от еврейского квартала. Что здесь потребовалось его голему? Или — тут под коркой спокойствия шевельнулся росток надежды — этот след ведет вовсе не к ней? Что, если тут разворачивается совсем другая игра, в которой она исполняет лишь маленькую роль?
Наконец он оказался на крыше, путь с которой был только вниз — по темной лестнице через чердачное окно. Спустившись, он вышел на улицу и огляделся. Вывеска на одном из фасадов бросилась ему в глаза. «КОНРОЙ» — гласила она. С первого взгляда казалось, что это всего лишь маленькая табачная лавка, но в каждом углу вывески была изображена пара символов: сияющее солнце и полумесяц на его фоне. Долгие века алхимики обозначали так серебро и золото. Вряд ли эти знаки оказались здесь случайно.
Крохотный колокольчик на двери негромко звякнул, когда Шальман вошел. Мужчина за прилавком — вероятно, сам Конрой — был невысокого роста, узкоплечий и носил на носу очки в тонкой оправе. Он поднял глаза и уставился на нового посетителя. В его жестком взгляде и неспешных движениях Шальман моментально распознал настороженность бывшего заключенного; он не сомневался, что и в нем мужчина видит то же самое. Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга. Конрой задал какой-то вопрос; Шальман потряс головой и показал на свои губы:
— Не понимать английский.
Хозяин ждал, глядя на него неуверенно и подозрительно. Немного подумав, Шальман произнес:
— Майкл Леви?
Конрой нахмурился и покачал головой.
— Авраам Мейер? Хава?
Та же реакция.
— Голем? — спросил Шальман после паузы.
Конрой только развел руками.
Вздохнув, Шальман кивнул ему и вышел. Очень хотелось заглянуть внутрь головы Конроя, но тот не был доверчивым раввином, его не заворожишь прикосновением к запястью. И во всем этом скрывалась какая-то запутанная тайна, которую непременно надо было разгадать. Через заполненную людьми Бауэри Шальман шел к приютному дому и своей койке, а на сердце у него впервые за несколько недель было легко.
* * *
Гораздо севернее, в самой фешенебельной части Пятой авеню, особняк Уинстонов был охвачен небывалой активностью. Вот уже несколько недель здесь готовились к ежегодному переезду в Род-Айленд, в прибрежное поместье. Тщательно заворачивался фарфор, в сундуки укладывалась одежда. Ждали только возвращения миссис Уинстон и мисс Софии из долгого путешествия по Европе — подарка, который мистер Уинстон сделал дочери по случаю ее помолвки.
И вдруг пришла неожиданная весть: в этом году Уинстоны не будут переезжать в Род-Айленд. Семья останется на лето в Нью-Йорке.
Обмениваясь недовольными, разочарованными взглядами, слуги принялись распаковывать сундуки и заново заполнять кладовки продуктами. Никаких объяснений им не дали, но на кухню и дальше просочились слухи, что мисс София заболела в Париже. Но тогда это казалось еще более странным: разве морской ветер с залива Наррагансетт не полезнее для выздоравливающей, чем гнилые испарения нагретого солнцем Манхэттена? Однако приказ был дан, и ничего поделать с этим слуги не могли. Поэтому они сняли покрывала с мебели в комнате мисс Софии, вытерли пыль и до блеска натерли безделушки на ее столе: шкатулки, бутылочки, украшения и маленькую золотую птичку в клетке.
Тем временем сама молодая женщина, укутанная в одеяла, сидела в шезлонге на верхней палубе лайнера «Океаник» и дрожала от холода, хоть и сжимала в руках чашку горячего бульона. Было утро, ее мать еще спала у них в каюте. София проснулась на рассвете и лежала, глядя в потолок, пока приступ морской болезни не выгнал ее на палубу. На открытом воздухе она чувствовала себя еще хуже, чем в каюте, но здесь, по крайней мере, можно было смотреть на горизонт. И немного отдохнуть от присутствия матери, которая не отходила от нее вот уже несколько месяцев, с тех пор как нашла Софию на полу их съемной квартиры с видом на Сену: девушка дрожала в лихорадке, а юбку и ковер под ней испещрили пятна крови.
Ее болезнь началась куда раньше, еще до того, как они отплыли в Европу. Сперва она чувствовала лишь короткие горячие уколы в животе. Какое-то время София приписывала их обычному волнению в связи с подготовкой к бракосочетанию. Ее мать с рассвета до заката твердила только о списке гостей, приданом и планах на медовый месяц, и в конце концов София возненавидела само слово «свадьба». Потом уколы стали длиннее и сильнее, и она начала беспокоиться, все ли с ней в порядке.
К тому времени, когда они достигли разбухшей от дождей Франции, источник боли стал размером с кусок угля, и казалось, что внутри у нее постоянно топится крошечная духовка. Заряженная какой-то необычной нервной энергией, София металась из комнаты в комнату и злилась на отвратительную погоду. У нее появилась привычка открывать на ночь окна в своей спальне, чтобы сырой туман с Сены просачивался в комнату и пропитывал ее насквозь. Но только тогда, когда миссис Уинстон упомянула о помощнице, которую необходимо будет найти на период беременности и родов — «думать о таких вещах никогда не рано, дорогая», — София вдруг сообразила, что не может вспомнить, когда у нее была последняя менструация.
К счастью, миссис Уинстон приняла ужас, вдруг отразившийся на лице дочери, за обычный страх девушек перед неизбежным исполнением супружеских обязанностей. Тогда она с необычной для нее нежностью поведала Софии о собственных давних страхах, о том, что большинство из них оказались совершенно напрасными, и о том, как скоро она начала получать радость от интимной стороны супружества. Никогда еще миссис Уинстон не беседовала с дочерью так откровенно и доверительно, но та не слышала ни слова. Выдумав достоверный предлог, девушка бросилась в свою комнату и там, меря ее шагами и придавливая ладонью огонь, пылающий в ее чреве, лихорадочно подсчитывала, сколько недель назад мужчина по имени Ахмад приходил к ней в последний раз. Оказалось, что с тех пор прошло больше трех месяцев.
