Так счастье, смелость, дерзость стали великим вкладом в решении сложнейшей задачи современной войны — форсировании Днепра, одной из самых больших рек нашего материка.
В этом синтезе, единстве дерзкого вдохновения и холодного расчёта, в единстве партизанской удачи с могучей силой наших пушек, танков и самолётов, в единстве мудрой науки войны и вдохновенного безумства смелых и состоит одна из отличительных черт нашей Красной Армии. Эта черта отсутствует в превосходно вымуштрованной, вооружённой техникой и опытом ремесленной армии немецких фашистов.
IVТакие вечера часто бывают на Украине в осеннюю пору. Широкие, как на рисунках Доре, полупрозрачные лучи заходящего солнца освещали западный берег Днепра. Облака на горизонте светились, как огромные лёгкие фонари, полные розовых нежных лучей. Далёкий сосновый лес темнел под небом, полным мирной прелести и вечернего света. А на земле красное большое пламя вырывалось из чёрного беспокойного дыма, стоявшего над горящей деревней, и ослепительно вспыхивал прямой яркий блеск снарядных разрывов и пушечных выстрелов. На земле шла битва за Правобережье.
Тёмные немецкие самолёты низко пронеслись над прибрежной землёй, и слышались каркающие, картавые очереди их пулемётов.
И удивительно, какая-то глубокая, полная внутреннего смысла связь была между этим прекрасным, светлым вечерним небом и адом, бушевавшим на земле. Грохот освободительной битвы гармонировал с благородной тишиной и покоем неба.
В этот вечер мы сидели на брёвнах возле командного пункта командира гвардейской дивизии генерала Горишного. Капе генерала помещался в брошенном немцами дзоте. Массивные брёвна пахли сосновой смолой.
Горишный рассказывал о ходе боя. Ожесточение битвы на правом берегу Днепра напоминало бои в Сталинграде. Десятки злых контратак предпринимали немцы. Самоходные пушки, огонь тяжёлых миномётов, артиллерия и авиация поддерживали немецкую пехоту, поднимавшуюся по многу раз на день в тщетном стремлении сбросить наших бойцов в Днепр. Многократно возникали гранатные бои, завязывались рукопашные схватки, в которых наши бойцы кололи немцев штыками, рубили лопатками. В медсанбаты поступают раненые с штыковыми и ножевыми ранами. Трудно было закапываться в первое время, когда бои шли на самой прибрежной полосе, — едва бойцы вырывали в песке окоп глубиной в полметра, как выступала вода и стены окопов заваливались. Теперь, когда шаг за шагом наши войска расширяют плацдарм, когда на правом берегу обосновалась не только пехота, но и мощная наша техника, когда под ногами бойцов твёрдая почва, когда за спиной уже не десятки и сотни метров, а километры пройденной по Правобережью земли, нет уже силы, способной отбросить нас обратно, нет силы, которая может помешать нашему движению вперёд. Горишный подходит к телефону, находящемуся в неглубоком окопе, и разговаривает с командирами, ведущими бой.
И с ними он говорит таким же спокойным, несколько протяжным голосом украинца, каким беседует с нами. Многих командиров называет он по имени и отчеству, ведь людей дивизии связывает долгая боевая дружба. И, может быть, потому так спокойно звучит его негромкий голос здесь, на Днепре, что крепка и непоколебима его вера в людей, сражавшихся вместе с ним у Мамаева кургана и на заводе «Баррикады» на великом волжском рубеже.
Иногда Горишный прислушивается к хаосу звуков, на слух определяет, что происходит на поле боя, какой из его дивизионов открыл огонь, по какому из батальонов сделал огневой налёт противник. Хаос боя не был для него хаосом, он уверенно разбирался в нём и читал его. В этот вечер, когда в высоком небе стояла ясная тишина, и на земле, в дыму, среди туч земли и песка, поднятых взрывом, шёл бой, пролилось много крови сталинградцев. Донесли, что убита сотрудница медсанбата Галя Чабанная. Горишный и его заместитель, полковник Власенко, оба вскрикнули. Горишный сказал:
— Ах, ты, боже мой, когда после победы уезжали из Сталинграда, на остановках выбегали и в снег друг дружку бросали. И её, помню, мы купали в снегу, и она смеялась так, что весь эшелон слышал. Никто во всей дивизии не смеялся громче и веселей.
Ранен был майор Максимов, заместитель командира полка. Это он обманул в первый день переправы немецких лётчиков.
Пришёл на командный пункт заместитель командира батальона старший лейтенант Сурков. Шесть ночей не спал он. Лицо его обросло бородой. Но не видно усталости в этом человеке, он весь ещё охвачен страшным возбуждением боя. Может быть, через полчаса он уснёт, положив под голову полевую сумку, и тогда уже не пробуй разбудить его. А сейчас глаза его блестят, голос звучит резко, возбуждённо. Этот человек, бывший до войны учителем истории, словно несёт в себе огонь днепровской битвы. Сурков рассказывает о немецких контратаках, о наших ударах, рассказывает, как откопал засыпанного в окопе посыльного, своего земляка, когда-то бывшего у него учеником в школе. Сурков учил его истории; сейчас они боевые участники событий, о которых будут через сто лет рассказывать школьникам.
А вечернее небо становилось всё величавей, выше, всё торжественней. И под этим небом на холодном днепровском песке лежала мёртвая девушка, смеявшаяся громче всех в дивизии, пришедшей с далёкой Волги.
10 октября 1943 года.
Украина
Как передать чувство, охватившее нас, когда вновь увидели мы белые хаты, пруды, заросшие камышом и яркой ряской, высокие тополи, георгины, глядящие из-за плетней, когда с земли и неба дохнуло нам в лицо мягкое дыхание Украины и она встала перед нами в своей несказанной прелести, в печали, в гневе своём, в богатстве земли, в чёрных рубищах пепелищ, в миловидности щедрых садов, в огне и в слезах.
Да, не простое это чувство и нелегко передать его. Но это чувство обще всем — и генералам армии, и великой бессонной пехоте, обгоняющей в своём тяжком святом движении танки и авиацию, — ибо поступь народа, освобождающего себя и свою землю, идущего день и ночь вперёд, в дождь, в грязь, по грудь в воде, раздвигая колючие ветви в дремучих лесах, перепахивая сапогами жирную землю мокрых полей, — самая быстрая, самая лёгкая, самая верная. За ней не угнаться и птицам небесным и самолётам.
Каково же оно, это чувство, заставляющее людей с впалыми щеками шагать, шатаясь от усталости, и петь песню, спать под дождём в канаве и улыбаться во сне, итти на смерть, славя в сердцах своих жизнь? Каково же оно, это чувство, если старики, заслышав русскую речь, бегут навстречу нашим войскам и молча плачут, не в силах произнести слова, и старые умные крестьянки с тихим удивлением говорят: «Мы думали, спиваты и смиятымось будем, як побачим своих, а на сердци наче печаль и сльозы льються». Каково же оно это чувство? Народу дано не часто, единожды пережить его: в нём радость встречи, и мука безвозвратных потерь, и гордость, и счастье вновь обретённой свободы, и печаль воспоминаний о поражениях первых дней войны, в нём вся огромность народной жизни в тяготах, радостях, в воскрешении к новому, в надежде, в ужасе пережитого. Это чувство рождает сознание единства народа, это сознание загорается в муках, среди стонов гибнущих в огне детей и старух, и потому потрясает сердца встреча трудового украинского народа с братьями, идущими к ним из Сибири, с Волги, из казахских степей.
Мы все переживаем удивительное ощущение «воскрешения времени». Наши армии движутся на запад теми путями, которыми отступали они на восток осенью 1941 года. Мы освобождаем города, отданные немцам в страшные август, сентябрь, октябрь 1941 года. Мы идём на запад не только в пространстве, но и во времени. Вот освобождены нами Орёл, Волхов, Мценск, Харьков, Белгород, Сталино, и мы вторглись в октябрь 1941 года. Освобождены Смоленск, Глухов, Рославль, Полтава, Нежин, Чернигов, и этим наш народ выправил чугунное тысячепудовое колесо времён ещё на один месяц, — мы шагаем по сентябрю 1941 года. Вот занят Кременчуг, наши войска штурмуют германский фашизм в Киеве, Днепропетровске, Гомеле, Могилёве, — мы вступаем в август. Недалёк день, когда Красная Армия, дойдя до границ, злодейски нарушенных фашистами, торжественно вернёт нашему народу и человечеству рассветный час июня двадцать второго дня, тот час, когда моторы германских самолётов завыли в нашем небе и хрустнули пограничные столбы под ударами тяжелолобых танков. В этот день мы окончательно докажем, что фашизму не дано править колесом времён, мы поставим на место календарь и часы истории, мы скажем: украденное зверем время возвращено человеку, разуму, творчеству, труду, истории.
Новые города вырастут на месте сожжённых, заросшие бурьяном поля вновь будут засеяны житом, пшеницей и ячменём, вырастет молодой лес, на деревенских пепелищах вырастут весёлые белые хаты, оживёт край угля и стали — Донбасс. Но нет уже силы на земле, способной оживить наших погибших матерей и сыновей, нет силы, которая могла бы разгладить морщины, вернуть зрение глазам, ослепшим от слёз, вернуть молодость тем, чьи волосы поседели. Потому часто плачет народ, встречая свою армию, ибо в великой радости освобождения есть и великая печаль. И должно быть, последний день войны будет не только днём торжества, радости и победы, но и днём слёз и печали, когда вспомнят всех павших в бою, всех замученных, заживо сожжённых, затоптанных в землю, погибших в неволе, умерших с голода за колючей проволокой германских концентрационных лагерей. Да, лишь единожды дано пережить народу такое чувство.
