Новые города вырастут на месте сожжённых, заросшие бурьяном поля вновь будут засеяны житом, пшеницей и ячменём, вырастет молодой лес, на деревенских пепелищах вырастут весёлые белые хаты, оживёт край угля и стали — Донбасс. Но нет уже силы на земле, способной оживить наших погибших матерей и сыновей, нет силы, которая могла бы разгладить морщины, вернуть зрение глазам, ослепшим от слёз, вернуть молодость тем, чьи волосы поседели. Потому часто плачет народ, встречая свою армию, ибо в великой радости освобождения есть и великая печаль. И должно быть, последний день войны будет не только днём торжества, радости и победы, но и днём слёз и печали, когда вспомнят всех павших в бою, всех замученных, заживо сожжённых, затоптанных в землю, погибших в неволе, умерших с голода за колючей проволокой германских концентрационных лагерей. Да, лишь единожды дано пережить народу такое чувство.
Жадно хотят знать наши люди, как жила Украина. Два года Черниговщина и Киевщина были немецким тылом, два года Приднепровье жило, отделённое от нас трёхсотвёрстной стеной. То был глубокий тыл немецких войск, то были земли, где германский фашизм считал себя хозяином, прочным хозяином, на веки веков, навсегда.
Когда наши войска входят в деревню и пушечная канонада сотрясает воздух, гуси поднимаются и, хлопая огромными белыми крыльями, тяжело летают над крышами. Из леса, из бурьяна, из поросших высоким камышом болот выходят люди.
Лишь у очень наивного человека могла возникнуть мысль, что фашизм в тыловых районах вёл себя сдержанней, чем в фронтовой полосе, что людям, живущим под нацистским игом, в трёхстах километрах от фронта, были предоставлены элементарные права и обеспечены минимальные условия существования. Нет, тысячу раз нет! Я видел десятки сёл, сожжённых немцами на Десне, на берегу Днепра, в междуречьи — прекрасной плодородной долине между Десной и Днепром, превращенной фашистами в ад человеческих страданий и мук. Я видел село Козары, между Нежином и Козельцом, где на чёрных пепелищах стоят кресты. Здесь были загнаны в избы и сожжены тысячи стариков, женщин и детей$7
Я видел убитую деревню Сувид на правом берегу Десны, принявшую мученическую судьбу Козар, я видел соседние с ней деревни: Воропаево, Старое Воропаево, Жукин. Я видел казнённую деревню Кувечичи западнее Чернигова, видел Водянки, Томаровку. Я видел десятки деревень Черниговщины и Киевщины, сожжённых немцами при отходе за Днепр. Ещё дымятся пожарища, тяжёлый дух жжёной глины стоит в воздухе, и десятки тысяч стариков и детей, оставшихся без крова, сидят под хмурым осенним небом, прикрываясь от дождя и непогоды в шалашах, крытых ветвями деревьев, пучками случайно уцелевшей от огня соломы.
Фашизм отказался теперь от индивидуальных казней и убийств. Фашизм расстреливает и казнит не отдельных людей, а целые деревни и города. Команды факельщиков и автоматчиков, снабжённых зажигательными пулями, поджигают и расстреливают десятки цветущих деревень, казнят улицы, кварталы, целые города.
Мы проехали через Глухов, Кролевец, Нежин, Козелец, Остёр, Чернигов. Прекрасный Чернигов убит немцами, нет в городе ни одного живого дома. Остёр и Глухов тяжело ранены. Козелец был оставлен немцами целым, наши войска выбили их стремительно, не дав уничтожить этот зелёный украинский городок. Через два дня армада немецких бомбардировщиков налетела на Козелец, разрушая фугасными бомбами беззащитные одноэтажные домики, окружённые садами. Козелец мёртв. Немецкая авиация довершила то, что не успели сделать факельщики. В этом виден план, единое организующее начало разрушения. Мы знаем, что такую же судьбу приняли города Донбасса, Харьковщины, Полтавщины.
Можно твёрдо сказать, что человечество не знало за всю свою историю преступлений такой жестокости, таких масштабов. Речь идёт об огромных землях, о десятках и сотнях городов, о тысячах сёл. Речь идёт об организованной казни миллионов детей, стариков, женщин, пленных, раненых. Речь идёт о рабстве великих народов.
Каждый красноармеец, каждый офицер и генерал Красной Армии, увидевший Украину в крови и в огне, услышавший правдивый рассказ народа о том, что делалось на Украине за два года немецкого владычества, понимает всей душой, всем сердцем своим, что на нашей земле теперь живут два святых слова. Одно из них — любовь. Второе — месть.
Сущность фашизма именно в том, что он одинаково страшен для народов как в кровавом своём злодействе, так ив своих «мирных» социальных проявлениях.
Мне приходилось посетить отдельные районы и сёла, вышедшие живыми из рук фашистов. Города и сёла — как люди. Одни из них приняли мученическую смерть в огне или расстреляны зажигательными пулями. Другие, тяжело раненные, истекающие кровью, — избежали смерти и теперь медленно возвращаются к жизни, залечивают раны. Есть и такие счастливцы-сёла, где немцы не сожгли ни одного дома, не казнили никого, не успели никого угнать в каторгу.
Но в этих уцелевших сёлах ненависть к немцам так же сильна. Нет, кажется, таких ругательных слов, а ими ведь не беден украинский язык, которыми старики и старухи не обзывали бы немцев.
«Гад», «сатана», «хай ему кажну ничь собака сныться», «кат», «злодияка», «сто чортив его батькови», «проклятый собака», «холера», «хвороба его б взяла», «зараза» — только и слышишь, когда диды и бабки рассказывают о немцах.
Своей чванливостью, своим хамством, своей фантастической жадностью фашисты глубоко оскорбляли чувство человеческого и национального достоинства украинских селян.
Следы немецко-фашистского стиля видны во всём. Объявления и указатели улиц и дорог написаны крупными немецкими буквами, а где-то снизу скромно значатся надписи на украинском языке. В некоторых местах украинские надписи вовсе отсутствуют, — очевидно, фашисты считали, что черниговские и киевские селяне должны были поголовно знать немецкий язык.
Немцы в деревнях отправляли естественные надобности в сенях и на крыльце, в палисадничках перед окнами хат, не стесняясь девушек и старух. Во время еды они с хохотом громко портили воздух, лезли руками в общие блюда, рвали пальцами варёное мясо. Не стесняясь крестьян, они ходили в хате голыми, затевали между собой ссоры и драки из-за всевозможных пустяков. Их прожорливость, способность съесть сразу два десятка яиц, кило мёду, огромную миску сметаны вызывала насмешливое и презрительное отношение.
Дух торгашества, делячества, мелкого жульничества поражал украинских селян. Немцы пытались всучить им в обмен на мёд, яйца, свинину — сломанные ножики, негодные зажигалки со стёртыми кремнями, хитрили, мошенничали, обманывали не только крестьян, но и друг друга.
Немецкие районные и участковые коменданты поражали украинцев своей грубостью, склонностью к обжорству и пьянству.
Отдыхавшие в тыловых сёлах немцы с утра до вечера рыскали в поисках еды, жрали, пьянствовали и резались в карты.
По высказываниям пленных и по письмам, взятым у убитых солдат, видно, что немцы на Украине считали себя представителями высшей расы, живущими в дикарских деревнях. Они полагали, что культурные навыки можно отбросить в диких восточных пространствах. Поэтому они ходили голыми в присутствии деревенских женщин, громко портили воздух, когда старики садились вечерять, сами наедались до того, что у них начинались рвоты и корчи.
И умный, насмешливый, опрятный, брезгливый украинский крестьянин с отвращением и презрением смотрел на фашистов.
— О це так культура! — слышал я от десятков людей. — А ще казалы, що нимци культурни. Ну, побачилы мы гитлеровську культуру. Воны думалы, шо мы не культурни. Наша людына николы цёго не зробыть, не згадае зробыть, шо робыли у нас нимци.
Особенно запомнился мне разговор со стариком-крестьянином Павлом Васильевичем. Старик — страстный садовод, с увлечением говорящий о яблонях, взращённых им. Всё отношение его к миру, к природе полно тонкого, подлинно артистического чувства. Он поклонник красоты, эстет в высоком смысле этого слова.
Когда он складывал руки и устало, сощурив глаза, тихо произносил:
— Молоденька яблоня, хиба е що$7
Немецкая экономика сельского хозяйства с предельной выпуклостью и простотой показала украинскому селянству, что хотели получить немцы от Украины.
Колхозы были превращены в «громады» и «общины». В 1943 году районные и участковые «кустовые» коменданты стали организовывать при посредстве старост и сельских бургомистров так называемые «десятихатки», то есть обработку земли десятью дворами.
Немецко-фашистская «громада» отбросила сельское хозяйство на 70–80 лет назад. Снова появились соха, серп, цеп, допотопная ручная мельница.
Наше государство оказывало огромную помощь колхозам инвентарём, горючим, ссудами.
Фашисты за два года своего владычества ничего не дали крестьянам Киевщины и Черниговщины. Плуг и соху волокли на себе крестьяне или впрягали в них коров и полудохлых лошадей. Любопытно, что из Германии немцы ввезли лишь некоторое количество молотилок.
