острил, но под конец почувствовал себя не в своей тарелке. Не то что лишним, нет, молодые люди держались с ним непринужденно, на дружеской ноге. И все-таки ему отчего-то взгрустнулось.
— Это у тебя была реакция на избыток приятных волнений последних дней, — заметил Костя. — Впрочем, и ближайшая причина была: кажись, ты приревновал свою внучку к этому Эдуарду? Готов был даже иностранное имя ему в укор поставить.
— Действительно, я решил, что этот лощеный франт моей Надюше не пара. Собирался даже завтра внуку позвонить, узнать, не женат ли он. Они на одном заводе работают. Но ты слушай, слушай…
По его словам, он тогда посидел один в углу молча, поджав губы, потом вышел в переднюю и попросил дочь попрощаться за него со всеми. Возвращаясь в одиночестве к Пересветовым, он вышагивал ночью по Суворовскому, бывшему Никитскому, бульвару и ворчливо повторял застрявшие в ушах слова песенки, услышанной на праздничной вечеринке: «И хор-рошее настроение не покинет больше нас…»
— Эка важность, настроение, нашли о чем песни сочинять, — рассуждал он. — Или вот еще про эту, как ее… Еньку какую-то приглашали на танцы. Чушь! — Размахивая на ходу своей дубовой клюшкой с причудливо загнутым корешком вместо ручки, старик философствовал сам с собой: — По мне, захотелось петь — так уж выбирай такую, чтобы грудь распирала: «Ревела буря, дождь шумел»! Или вот, пожалуйста, фронтовую: «Эх, дороги!..»
Голова у него покруживалась от бокальчиков шампанского. По аллее догоняла его шумная гурьба молодежи, юноши и девушки, сцепившись под руки, весело и нестройно пели о бригантине, в дальнем море поднимающей паруса, скандируя слова: «Флибустье-ры и… авантюри-сты…»
— Друзья мои, что такое вы распеваете? — воскликнул он, приостанавливаясь. — Да вы знаете, что флибустьеры это пираты? Морские разбойники!
Компания, смеясь, обогнала его. А он не мог успокоиться и восклицал:
— Авантюристов воспевают! А?..
Ночная прогулка настраивала на размышления. Прожита, близится к пристани долгая жизнь…
В юбилейные дни Октября поневоле думалось о громадности пройденного страной расстояния. Как далекий курьез вспомнились «ваньки» — извозчики на узких двухместных санках со скрипевшими по снегу железными полозьями.
— Понимаешь, Костя, уже сорок лет я их не видывал! А вообразить себе нынешний автомобильный поток в прежних кривеньких московских переулках просто немыслимо!
Высотные здания, в подсвете прожекторов то розоватые, то золотые; величественная демонстрация, которой он любовался утром в толпе на Красной площади… Сегодня все обращало его мысли к старой Москве и рождало сопоставления потрясающей силы.
— Права была моя внучка: разве мы так жили когда-то?..
И в то же время не мог он отделаться от опасения: а как у нынешней молодежи с идеями?.. Осознает ли она достаточно глубоко и всерьез, чему и кому она обязана хорошим настроением, про которое беспечно распевает куплетики?
— Жизнь надо уметь прожить, а не профинтить!
А куплетики-то говорят тоже о пройденном расстоянии: разве могли они прийти на ум лет тридцать — сорок тому назад? Особенно сентиментальничать и задумываться о собственном настроении было недосуг. Боролись, работали, чтобы право на отдых закрепить за своими потомками.
— Стыдились жить «для себя», а теперь ничего, живут, не стыдятся. Да отдают ли они, Костя, себе отчет, что значит действительно хорошее настроение? Что это: хиханьки да хаханьки? Как бы не так! Какое у меня было настроение, когда мне на грудь орден прикрепляли? Защипало в носу, в глазах, вот какое. Родная Пенза оценила труд моей жизни. Не смеяться хотелось, а плакать от радости и сделать еще больше, чем сумел. И что же, это плохое было настроение?..
И еще раз защипало, когда вслед за торжествен ной частью собрания, во время концерта, стали читать стихи. Меньше всего Петр Алексеевич мог ожидать, что стихи на него так подействуют, они задевали его душу не часто. А тут со сцены кто-то прочел стихотворение о людях, чьих фамилий мы не знаем, но которым обязаны нашим спокойным сном, мирным трудом и сохранением мира на земле. Их и награждают то негласно, засекречивая имена от врагов, ибо Советская Родина вручила им свою оборонную мощь атомную и ракетную.
— Вот кого, подумал я, нам беречь и беречь! Вот кто сейчас по-настоящему служит Родине и всему человечеству, мечтающему навсегда прекратить войны!
Против памятника Гоголю Петр Алексеевич присел на скамейку, прислонившись к спинке. Сердце у него от воспоминаний и раздумий колотилось сильнее, чем следовало. Осторожным глубоким вздохом, медленно расправляя грудь, набрал холодного воздуха и так же медленно выдохнул. Достал из нагрудного карманчика трубочку валидола, вложил таблетку в рот. Уселся поудобнее, снял и протер очки, запотевшие на легком морозце. Опять их надел и задумался, глядя, как на синем ночном небе покачивается над крышами подсвеченное прожектором алое полотнище с портретом Владимира Ильича.
Так он сидел, со своими мыслями, и радостными, и грустными. Со стороны площади брела парочка. Молодые люди не замечали его и тихо беседовали. До слуха Петра Алексеевича долетело слово «орден». Он обернулся на это слово и вдруг узнал Наденьку с несимпатичным ему кавалером. Девушка взволнованно и торопливо говорила:
— Я все-все понимаю, вы не можете, не имеете права мне сказать, и я не спрашиваю, за что вас наградили. Но я так хотела бы, так хотела сама сделать когда-нибудь что-нибудь большое, всем-всем нужное!.. Такое очень полезное людям, вот как вы или мой дедушка!..
Надин спутник счастливо рассмеялся и поцеловал ей руку.
— Ваш дедушка, — вымолвил он, — так целеустремленно прожил жизнь, что можно ему позавидовать.
Они прошли мимо.
— Ты понимаешь, Костя! Вскочил я со скамьи и как дурак таращу им вслед глаза, пока они не скрылись из виду. Потом сел опять, стараюсь отдышаться. Чего-то я не мог понять! Выходит, он ведь как раз из тех бесфамильных, о ком стихи слагают? Они с внуком оба с номерного завода. Как же это я с моей житейской опытностью мог его счесть за кого-то другого? По одежке людей встречаю!
— Не подшутила ли, Петенька, над тобой все та же космическая огромность расстояния, пройденного нами за пятьдесят таких лет, каких никогда раньше не знала история? — сказал Константин.
— Да, да! Менялось все, и люди менялись, а я сужу о них по первым попавшимся на глаза мелочам, хочу их на старый аршин мерять.
Долго еще сидел тогда старик на скамье, временами трудно вздыхая и покачивая головой. Наконец встрепенулся. «Ну, положим, — думалось ему, — моду в одежде и наружности они действительно перенимают с западных образцов: своей, что ли, у них нет, — но бог с ними. Так что же, от этого они буржуазными сынками, что ли, становятся?
