И тут, значит, – я.
Вылезаю неизвестно откуда и вмешиваюсь в перспективную, продуманную игру.
Кстати, зовут Заказчика – Серафим.
– Дурацкое имя, – говорю я, поморщившись.
Я так и представляю себе энергичного, пробивного, крепкого, уверенного в себе мужика, коротко стриженного, с головой как деревянный арбуз, в хорошем костюме, с дорогими часами на волосатом запястье, озабоченного, прижимающего к толстому уху сотовый телефон. Машина у него, вероятно, такая, какую мне за сто лет не купить, квартира метров под двести, а то и больше, живет он, конечно, в доме, перед воротами которого стоит быкоподобный охранник, а офис его, отделанный в ультрамодной московской стилистике, похож на рекламный проспект.
Такой хозяин жизни, мажор, движущийся по ней как танк.
Посторонись – я иду!
А то попадешь под гусеницы – сомнет!
– Серафим в переводе с древнееврейского значит «пламенный», – назидательно объясняет Аделаида. – Это, согласно толкованию имени, прекрасный организатор, руководитель, мужчина с сильной волей и качествами природного лидера, умеет добиться успеха, честолюбив, пользуется авторитетом у подчиненных…
Вот-вот, все именно так.
– Тебе до него далеко…
Мне, между прочим, есть что ответить Аделаиде. Я мог бы сказать, например, что сейчас – просто не мое время. Каждая эпоха, какой бы кратковременной она ни была, призывает в первую очередь тех людей, которые ей нужны. Одной эпохе требуются герои, и тогда народ, нация обнаруживает в себе массовый героизм, другой – тираны, которых она тоже, как правило, возводит в ранг героев или богов, третьей требуются мудрецы, ну это, разумеется, в исключительных случаях, четвертой – хозяйственники, способные налаживать жизнь. Иногда эпохе нужны яркие личности, иногда – серые мыши, иногда – страстные лидеры, иногда – послушные исполнители. Наша эпоха, к сожалению, призвала лавочников, средний класс, если пользоваться терминологией политкорректности. Или вот есть еще термин – «эффективные менеджеры». Менеджер – это тот, кто умеет выгодно купить и продать. Те же лавочники, если отбросить глянцевую рекламную шелуху. Они могут быть прекрасно одеты, поскольку «казаться» сейчас намного важнее, чем «быть», они могут говорить на двух или даже на трех языках, они могут приобретать книги, картины, множество великолепных вещей, ходить в театр, в филармонию, посещать галереи. И все равно это лавочники, наклеивающие на все что угодно ярлык с ценой.
Я не хочу быть лавочником, мог бы ответить я. Не хочу приспосабливаться к такому миру, где главным является умение торговать. Не сделать что-нибудь настоящее, а втюхать и получить прибыль. Создать не вещь, не произведение, а лишь товарный привлекательный образ его. Стать не талантливее, а богаче, не лучше или умнее, а хитрее и изворотливее. Меня это совершенно не привлекает. Я не хочу участвовать в языческих плясках вокруг реальных или символических благ. Не хочу возносить молитвы уродливому финансовому божку. Мне от этого физически дурно. Каждый раз, когда я попадаю в такой хоровод, я потом как больной.
И еще я мог бы сказать, что взамен я обретаю свободу. Если мне ничего от этого мира не нужно, то и он при всем своем запредельном могуществе не может меня подчинить. Его темная магия оказывается бессильной, заклинания распадаются, у него надо мной власти нет.
Вот что я, вероятно, мог бы ответить. Правда, объяснять это Аделаиде, на мой взгляд, совершенно бессмысленно. Аделаида этого не поймет. Деву-воительницу устраивают аргументы лишь в виде подвешенных к поясу черепов. Все остальное для нее – пустой звук, сотрясение воздуха, стенания побежденных, ползающих в пыли.
Поэтому я отвечаю в основном Але и добавляю, что главное сейчас – попробовать сохранить себя. Ситуация здесь та же самая, что, помнишь, и с варежками – это архивирование качеств, которые не востребованы в настоящий момент: умение сказать «нет», когда все говорят «да», умение не поддаться гипнозу всеобщей купли-продажи, умение поступать невыгодно, умение сохранить разум там, где бьет в бубен шаман. В христианстве это называется спасением души, в советские времена это классифицировалось как «внутренняя эмиграция», Макс Вебер, кажется, говорил о «стоицизме в ситуации смерти бога», Жан-Жак Лаффатьер, имея в виду, конечно, свою эпоху, – о «мужестве одиночного плавания». Или, читала, конечно, у Брэдбери в знаменитом романе: люди заучивали наизусть книги, которые предавались огню? Я – это «Республика» Платона, а я – это «Путешествие Гулливера». Иначе кто же их сохранит? Неизвестно, когда эти качества вновь будут востребованы, неизвестно, когда эти полузабытые книги снова станут читать, но если их не заучивать, они пропадут, и все. Это проблема собственной экзистенциальной аскезы. Чтобы стать в нынешнем мире хоть кем-то, надо перестать быть собой. Такова сейчас минимальная плата за карьерный успех.
– Ты Гераклия Симака помнишь? Помнишь – на набережной, столкнулись, где-то месяца полтора назад? Вот – надо стать Гераклием Симаком…
– Не дай бог! – нервно говорит Аля.
– Гера, кстати, организует сейчас очередной международный конгресс. То ли в Генуе, выскочило из головы, то ли в Милане… А ты знаешь, что однажды сказал про него Валентин? Когда есть выбор: сесть на сцене, в президиум, или рядом с симпатичной девушкой, просто так, поболтать, то Гера Симак непременно садится в президиум. Он даже не задумывается при этом. Для него тут выбора нет…
Аля прищуривается на меня.
– А куда ты садишься? – подозрительно спрашивает она. И сразу же говорит: – Знаешь, ты лучше тоже садись в президиум. Или нет, никуда не садись, стой у стены!
– Вот я и стою у стены. Ибо если соль потеряет силу, то что сделает ее соленой? У жизни будет совсем иной вкус… Полторы тысячи лет назад в одном из греческих монастырей начали петь гимн, названный «Свете тихий». Это благодарность богу за то, что он дал прожить еще один день. Так, вообрази, уже тысячу пятьсот лет и поют. И если б не пели, то мир, вероятно, был бы другим.
Аля хмурится:
– Я еще могу представить себе, что бог есть, иначе кто создал это все? Но представить, что он добр, что он милосерден, что он есть любовь?.. Нет, тут что-то не так…
– Причем здесь бог?.. – отвечаю я. – Бог – это к слову. Бог здесь вообще ни при чем. Спасение души зависит только от человека. Это личный Армагеддон, где каждый сражается сам с собой. И каждый сам выбирает, на чьей он стороне: там, где поют «Свете тихий», или там, где ошалело, как в стаде, ревут тысячи голосов…
– Это – где?
– А это сейчас – везде… Вот так, – заключаю я, – бога нет, а спасение души есть. Правда, если нет бога, то кому эта душа нужна?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
