– Вот это-то как раз и тревожит, – задумчиво говорит Борис, сидящий рядом со мной. – У россиян ведь нет опыта последовательной, спокойной, в рамках закона, борьбы за свои права, зато есть опыт тотальных, разрушительных революций…
После этих слов начинается неуправляемая термоядерная реакция. Пытаются говорить сразу все, одновременно подаваясь вперед.
Как будто стая воробьев с гвалтом набрасывается на хлеб.
Звуковая волна настолько сильна, что привстает даже официантка за стойкой бара.
Однако всех, как ни странно, перекрывает Аля. Она умоляющим жестом складывает ладони перед собой и поочередно обводит ими присутствующих:
– Не надо… не надо… не надо… о разрушении…
И воцаряется тишина.
Всем, по-моему, становится не по себе.
Точно патологоанатомы, профессионалы начали обсуждать при человеке со стороны подробности вскрытия. Забыв о том, какое впечатление на него это произведет.
– Н-да… – говорит Валентин.
Неловкость, впрочем, тут же заглаживается. Так же дружно, как до того галдели, все бросаются исправлять ситуацию. Маша взволнованно объясняет, что это только предположения, в действительности, как уже не раз доказывала история, все будет не так. Вообще, знаете, где два экономиста – там три мнения. А где два историка – там четыре, быстро добавляет Борис. Ренат заверяет, что положение в Петербурге в целом надежнее, чем по стране: кризис ощущается мягче, серьезного спада нет. Ерофей машет руками: Вы на Америку посмотрите!.. – Да, посмотрите, хотя лучше на нее не смотреть, – комментирует Валентин. И даже Андрей Павлович, который считается в нашем кругу экономическим экстремистом, скрипучим голосом говорит, что, разумеется, консолидированные участки земли сейчас зависли – значит, объем строительства, а следовательно и проектных заказов, схлопнется, по-видимому, процентов на пятьдесят, но вас это, скорее всего, не коснется: фирма маленькая, такие легче держат кризисную волну…
Только я не включаюсь в эту коллективную психотерапию. У меня продолжается то состояние, которое я ощутил еще перед Петергофским дворцом. Мне почему-то кажется, что меня здесь нет. И не только здесь, но в жизни вообще. Я слышу голоса, но не воспринимаю слов. Вижу лица, но не представляю, что это за люди. Знаю, что где-то сейчас нахожусь, но не понимаю – где. Если я что-то скажу, меня не услышат. Если я прикоснусь к кому-то, человек не почувствует прикосновения. Я стал тенью, фантомом, эхом прошлого, которого уже нет. Более того, изменился сам мир. Он чуть колеблется и дрожит, как будто прокатываются по нему волны интерференции, расслаивается на цветовые точки, на пиксели, на бессмысленную мозаику, утратившую конфигурации бытия. Сейчас он распадется совсем, обнаружится за ним черное забытье. Вырожденное пространство безличности, амнезия несуществования… Вот – буквально через минуту, через тридцать секунд, через пять…
– Что с тобой? – шепотом спрашивает Аля. – У тебя опять вместо лица – всемирная скорбь.
Я отвечаю, что чувствую себя тенью. Аля всматривается в меня и вдруг строгим голосом приказывает:
– А ну, повернись!..
Что делать, я поворачиваюсь к ней. Аля всматривается в меня, как будто считывает со дна глаз неведомый текст. Светлые зрачки ее расширяются. Она поднимает ладонь и, не стесняясь присутствующих, проводит ей по лицу.
Не знаю, быть может, это галлюцинации, но мне кажется, что лицо омывается мятной водой.
У меня даже щиплет под веками.
– Все, – говорит она.
И это действительно все. Аля как будто сняла серую паутину. Волны интерференции утихают, пиксели совмещаются, мир вновь обретает устойчивость.
Я слышу, как Ерофей говорит, что через три дня он уже будет в Латинской Америке. Эквадор, Боливия, Колумбия, Венесуэла… Это в рамках международной программы «Латинский мир»…
Я прямо так и подскакиваю:
– Значит, скоро по телевизору будем тебя смотреть!
– Это еще почему?
– Ну как же – в обнимку с товарищем Уго Чавесом[3].
У Ерофея глаза лезут на лоб:
– Не дай бог!
– А что такого? – с энтузиазмом восклицаю я. – Ты как доберешься до Каракаса[4] – сразу же на трибуну, и там… – Я сжимаю кулак и энергично встряхиваю им над головой. – Эль пебло унида-а-а[5]!!!.. Ну, а венесуэльские трудящие, естественно: У-у-у!.. У-у-у!.. – и значит, текилу – по стакана́м. Нельзя ж без текилы, когда человек так пламенно говорит… А как допьют, построишь их в колонну и – на Вашингтон. Пора уже, все, – добавляю я проникновенным голосом. – Опять же, камарада Ортега подтянется, камарада Моралес[6]. Помогут, поддержат. Главное, чтобы текила была. А по дороге будете поднимать наших чиканос[7]. У них там коэффициент рождаемости знаешь какой? Двенадцать детей в каждой семье. Пусть лучше делом займутся. А чиканос, если их как следует раскочегарить, то – не дай бог! Они как текилой дохнут, вся эта хваленая морская пехота Соединенных Штатов разбежится по своим Техасам и Аризонам. Начнут гуталином намазываться, чтобы за негров сойти. – Я все больше воодушевляюсь: – Представляешь, какую картину напишет потом Илья Глазунов? «Капитолий взят!» Ну – разгромленный Капитолий, кругом – окурки, ботинки, портреты Буша, Обамы, ты стоишь на ступеньках с «беломором» в зубах, и Уго Чавес, перетянутый пулеметными лентами, дает тебе прикурить от зажигалки, реквизированной у транснациональных корпораций… Картину повесят в Георгиевском зале Кремля, и когда Маша будет получать орден «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени, ей будет приятно, что и ты тоже вроде как здесь…
Дальше я говорить не могу, поскольку Маша, услышав про орден, давится апельсиновым соком.
Ее бережно похлопывают по спине.
Она машет руками и кашляет:
– Нет… нет… нет…
Я подхватываю ее и вывожу на улицу.
Раз я виноват, значит, исправлять ситуацию тоже мне.
Маша, впрочем, уже приходит в себя. Она глубоко вздыхает, прижимая руки к груди, что-то сглатывает, поводит по сторонам головой и опять глубоко вздыхает – на этот раз совершенно свободно.
– Фу-у-у… Ты – даешь…
Я слегка обнимаю ее. Маша дышит мелко и часто, как испуганный воробей. У меня разливается жар по щеке. Это Аля, оказывается, смотрит на нас сквозь противосолнечное стекло.
Я показываю ей, что – сейчас.
Аля кивает.
Маша решительно отстраняется.
– Как я вам завидую, – говорит она.
– В самом деле?
– Конечно… Вы – такие счастливые…
Разговоры о кризисе все-таки меня достают. Я не то чтобы сильно тревожусь, но ощущаю внутри, рядом с сердцем, некую животную дрожь. Точно от подземных толчков начинает колебаться земля, и в любой момент почва может уйти из-под ног.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
