— Папа, как ты себя чувствуешь?
— Плохо, очень плохо, — шептал я в ответ и закатывал глаза, что их очень пугало, и дети исчезали, с трудом сдерживая слезы.
В своей маленькой конторе у перехода к собору я практически не занимался настоящей работой, а только управлял поместьями и разрабатывал гениальные биржевые комбинации. В моменты просветления между очередным спазмом и обмороком, когда я уже говорил себе: «О боже, это конец…», на меня снисходило вдохновение, я превращался в ясновидящего и сквозь туман, заволакивавший стены, прозревал котировку ценных бумаг, падение или повышение курса акций. На одном дыхании, как умирающий, который спешит исповедаться и причаститься, я диктовал по телефону быстрые и решительные указания биржевым маклерам. Победа! На следующий день я по-прежнему продолжал существование (весь в холодном поту и совершенно разбитый — так бывало всегда), став к тому же гораздо богаче. Служащий банка с ценными бумагами и рентгенолог с результатами последних исследований одновременно появлялись в дверях, недоверчиво косясь друг на друга и сжимая под мышкой одинаковые кожаные папки.
Но вот наступил август 1920 года. Уже несколько месяцев Грация худела и чахла на глазах. Почему?
— Ты знаешь, у меня какая-то странная боль в груди, вот здесь, — жаловалась она, а я неизменно отвечал:
— Послушай, у меня то же самое, и без этих болей я, право, чувствовал бы себя не в своей тарелке.
Увы, у Грации обнаружили рак. Ничего нельзя было сделать, и она угасла, предоставив мне самому о себе заботиться. А нужно ли это было? И вот, находясь на свободной территории, на нейтральной полосе между жизнью и смертью, Гвельфо Джиндза берет бумагу и пишет: «В случае моей внезапной смерти…», но время течет, свертываясь в бесконечный свиток, частицы его нагромождаются друг на друга, их точат черви, они разрушаются, а он, Гвельфо Джиндза, все еще продолжает быть ни там, ни здесь, одновременно осужденный и оправданный, искалеченный и невредимый…
Буду краток: Альдо и Лаура выросли быстро, они были здоровы и как-то украдкой, тайно счастливы — дело в том, что они меня обожали и очень страдали, что их заботы и проблемы никоим образом не могут сравниться с моими. Лаура вышла замуж за инженера Фаусто Миги, и у них родились близнецы — Сандра и Ливио. С каким наслаждением я бы общался с ними в полной мере, такими светленькими, розовыми, излучающими свежесть и здоровье, словно распускающиеся цветы… Но посудите сами: одна нога у меня практически отнялась (тромбофлебит), трофическую язву не брали ни вакцины, ни скальпель, так что выход своим чувствам я оформил через завещание, отписав близнецам значительную часть состояния.
«В случае моей внезапной смерти…» Пожалуйста, нотариус Гроффи, признайтесь, сколько воспоминаний вызывает эта мрачная фраза, встречающаяся в ваших делах?
Тем временем вспыхнула война в Африке, и Альдо, который уже успел заявить о себе как о талантливом художнике, изъявил желание отправиться в действующую армию. Я устроил так, что его оставили в тылу, но один из немногих, а может, и единственный аэроплан негуса сбросил бомбу прямо на лагерь. Бедный Альдо, дорогой мой. Когда пришла телеграмма, врачи, собравшиеся у моего изголовья, дружно покачали головой. Однако я выдержал, как выдержал и другое сообщение — уже в мае 1955-го — о том, что в автокатастрофе погибли Лаура, Сандра и Ливио. Инженера Миги, который вел машину, выбросило в кювет, и он на всю жизнь остался хромым, но выжил. Что касается меня, то легкий курс электрошока пошел мне на пользу, вернув меня к привычным хроническим и непобедимым недугам. Надо сказать, что к этому времени наука сделала гигантский шаг вперед, и у нас теперь есть витамины, гормональные препараты, кортизон, мепробамат, клеточная терапия и бог знает что еще.
Иногда мне хочется во весь голос закричать: «Господи, ну ответь мне, какой во всем этом смысл?» Смотрите сами: 1880–1958, это значит, что в июне мне будет семьдесят восемь. Немногие доживают до этого возраста. А почему и для кого дожил до него я? Чувствую я себя при этом ничуть не хуже и не лучше, чем в тот день в Вимеркате, когда спросил у дерева: «Вишенка, добрая вишенка, я умру?»
Но сегодня я с горечью ощущаю свое одиночество. Мне никто не льстит и никто не сострадает. Я регулярно бываю в конторе и по-прежнему, когда прихожу в себя после обморока или занимаюсь тем, что промокашкой вытираю на столе лужицу, в которую превратился лопнувший мыльный пузырь, меня осеняют гениальные идеи в области финансов. По вечерам я медленно прогуливаюсь рядом с домом в сопровождении слуги или инженера Миги. Я редко отваживаюсь на путешествие до площади Кавура или городского парка, и мне более приятны (что поделаешь, у стариков свои причуды) виа Фатебенесорелле, виа Сольферино, виа Парини, корсо Порта Нуова и особенно спокойная и пустынная площадь Святого Ангела, над которой даже летом висит голубая пелена тумана. Я иду туда и думаю, как хорошо было бы превратиться в мраморную статую, стоять напротив статуи святого Франциска и вместе с ним и днем и ночью смотреть, как плещется вода в чаше фонтана.
Фаусто, мой зять, клянется, что ему слишком дорога память о Лауре, Сандре и Ливио, чтобы он мог еще раз жениться. Интересно, в какой степени столь благородное решение инженера обусловлено моим огромным состоянием, размеры которого уже трудно определить? А впрочем, наплевать. Напоминаю, сейчас я составляю девятое или десятое завещание в своей жизни. Оно будет последним, ибо все, что могло случиться, уже случилось. И вот я пишу: «В случае моей внезапной смерти…»
О боже, как мне это противно! Тебя, Фаусто Миги, называю я своим наследником, и поступай, как хочешь, с тем, что остается — с самим собой, с моими деньгами и с моими жалкими останками.
Утешитель вдов
Итак, позвольте представиться — Курцио Шиммери, тридцать девять лет, родители неизвестны. Наружность весьма недурна (это не преувеличение, тому имеются неопровержимые доказательства), характер изменчив, как небо в марте. Ничто во мне не является истинным. Именем я обязан булочнику Шиммери, лавка которого находилась на виа Сан-Паоло, усыновившему меня, когда мне было пять. Жена его была фригидна и бесплодна, как яловая корова. Не стоит сейчас задавать вопрос: «Вы местный, синьор Шиммери?» Если от меня чуть попахивает Сицилией, так это потому, что Шиммери — выходцы из Катании, но кого можно с большим основанием назвать миланцем, чем меня? Мне было два дня от роду, когда церковный сторож обнаружил меня в одной из исповедален собора, то есть я был, можно сказать, посажен в самую сердцевину Милана. В приюте он сообщил, что услышал тихое посапывание и… «бегу, значит, открываю, — рассказывал он дальше, — и вижу: лежит себе этот кулек, а из него смех несется». Тут, признаюсь, я кривил душой, ибо на самом деле дрожал от страха. Как полиция ни старалась распутать это дело, ей так и не удалось найти женщину, которая произвела меня (тут скорей подойдет выражение «в темноту», чем привычное «на свет», не правда ли?). Молодая или старая, толстая или худая, красивая или страшная, она, без сомнения, великолепно умела притворяться и эту свою способность передала мне в полной мере. А как же иначе? Судите сами. Родив меня в каком-то сарае на равнине, она ночью пришла сюда, бесшумно подбросила меня в собор — и прочь опять по своим делам. К себе в коровник она вернулась более смелой и более свободной, чем раньше. Да простит ее бог. Итак, всякий раз, как мне приходится крепко приврать, я при этом испытываю наслаждение, весь дрожу и растроганно вздыхаю, словно произнес «милая мамочка».
О пяти годах, проведенных в приюте, я, по правде говоря, помню очень мало. Пища была скудной, однообразной, лилового цвета, и подавали ее в алюминиевых мисках; игры и развлечения, лишенные фантазии, тусклые и невыразимо правильные, предлагались нам как задачка по арифметике, а мы покорно подчинялись; ленивыми и какими-то никакими были сад, вода в бассейне у фонтана, стены и подушки. Чета Шиммери появилась однажды в понедельник. Был июль месяц, солнце палило с самого утра, и директор построил воспитанников в две шеренги, чтоб легче было выбирать. Мои приятели и не подозревали, что речь шла о возможности получить родителей и фамилию, но я-то сразу сообразил. Супруги Шиммери осмотрели и буквально ощупали всех нас одного за другим. Наверно, им очень хотелось бы заглянуть нам в души или по всем правилам сделать каждому на затылке надрез и извлечь оттуда красный треугольничек, как когда покупают арбуз на вырез.
— Вот, вот! Он! — внезапно закричала женщина, устремив на меня палец.
На самом-то деле это я ее подтолкнул к такому решению. Пришлось пустить в ход выражение лица «поцелуй меня, ведь я так тебя люблю», с которым не были знакомы посетители, но которое весьма часто вынуждало монахинь из благотворительного учреждения говорить мне:
