Армандуччо Галеота задумчиво спрашивает:
— Дон Вито, скажите, а скольких свинцовых, медных или цинковых рудников стоит один золотой рудник.
Дон Фульвио Кардилло удивленно говорит:
— При чем тут это? Лучше скажите, почему вы говорите: «были», «добывал», «собирал»? Разве у него больше их нет, он не добывает и не собирает?
Дон Вито Какаче:
— Именно так. Он даже не дышит. Он сегодня умер, бедный дон Эрнесто. К сожалению, у него не было рудника с воздухом, малюсенького рудника воздуха. Возраст — семьдесят семь лет. Разве это возраст для богача? В том-то все и дело, дон Фульвио. Можно было бы оправдать богатых, если бы они жили вечно. Вот если бы они могли оправдаться тем, что бессмертны, если бы могли сказать нам: «Терпите, мы вечны, и наши миллионы пригодятся нам на будущее…» Но увы! Донна Джулия, вы помните моего отца? Он ел хлеб с солью и оливковым маслом и жил девяносто восемь лет. И прожил бы еще, если бы во время войны не отказывал себе в мелочи.
Дон Леопольдо Индзерра:
— Какой мелочи?
Дон Вито Какаче:
— То в хлебе, то в соли, а то в масле. Я вспоминаю его в убежище Кьятамоне во время бомбардировок. Он сказал одной ханже, стоящей на коленях: «Сестрица, мы целую вечность возносим молитвы. Я считаю, если мы прекратим это и подумаем о рагу или макаронах с фасолью, которые ели до войны, вот вам и молитва, и душу свою этим спасем». Ну ладно, я хочу сказать о другом. Правда, что мы пережили 1942 и 1943 годы, или это нам все приснилось? Часто по ночам, когда я дежурю на улицах Толедо и Кьяйя, на площади Данте и Фория, я сравниваю те времена с нашими. Кто мог себе представить, что после таких кровопролитий и страданий наступит эпоха Софии Лорен и рок-н-ролла, Майка Бонджорно и Тони Мэнвилла?
Мы (в недоумении):
— А кто этот Тони Мэнвилл?
Дон Вито тычет пальцем в газету.
— Он тут, тут. Важная персона из Нью-Йорка, которая купается в миллиардах. На шестьдесят четвертом году он развелся с десятой женой, потому что имеет на примете одиннадцатую. Такое уж у него правило. Он бросил балерину и заарканил какую-то бездельницу; жены не задерживаются у него более четырех месяцев. Как сказал лягушонок: «Спасайся, кто может!» Представьте себе, что десять первосортных женщин стоили ему, не считая мехов и драгоценностей, целый миллиард, который пошел только на бракоразводные процессы!
Мы были потрясены и ужаснулись. От этой пляски цифр из веселых круглых нулей, похожих на лицо хозяина остерии, мы принялись чесаться, как обезьяны. В это время задул свирепый ветер «ливанец». Вокруг замка Кастель-дель-Ово поднялись волны; вскоре мы узнали, что какой-то автомобиль, словно схваченный невидимой рукой, оторвался от земли, повис в воздухе, а потом рухнул в море. На улицу Паллонетто этот ветер явился как шатающийся оборванный странствующий монах; белье на веревках бешено заколыхалось; ромовые бабы, выставленные для продажи на лотках, придется заново посыпать сахарной пудрой (думаю, чтобы скрыть, как они черствы и что их уже покрыла плесень); в углу девочка-замарашка почему-то заплакала; леса вокруг ремонтируемого здания заскрипели, словно спрашивали: «А кто нас поддержит?» К счастью, на нашу улицу устремлены взоры трех пресвятых дев: богоматери Монсеррато, святой Марии дель Арко и богоматери дель Кармине, которые изображены в трех ближайших часовнях. Катастрофы, землетрясения, эпидемии видят их — да будут они вечно благословенны! — и обходят нас стороной. Мы уверены, что если бы Дева могла сделать нас богатыми, она бы это сделала, но, видно, Отец и Сын ее самое держат впроголодь.
Донна Джулия Капеццуто начала раздумывать:
— Миллиард… а это сколько?
Ночной сторож Какаче:
— Тысяча миллионов… а зачем вам знать?
Донна Джулия нахохлилась, как квочка, словно решила высидеть эту сказочную сумму, и говорит:
— Да нет… просто так. А этот Мэнвилл, который платит женщинам такие деньги, какой он из себя? В газете его не описали? Может, от него дурно пахнет? Может, он весь волосатый, в родимых пятнах и в волдырях?
Дон Вито Какаче:
— Вовсе нет. Вот его фотография. Выглядит он старше своих лет, вероятно, из-за известных излишеств, но он стройный и холеный, прямо сенатор.
Донна Джулия Капеццуто (с искренним гневом):
— Тогда как ему не стыдно? Дон Как-вас-там, берите пример с нас, приезжайте и поучитесь любви в Паллонетто-ди-Санта-Лючия. Ты, Армандуччо, отойди-ка! Я хочу рассказать вам одну вещь.
Молодой Галеота подмигивает и подчиняется. Костыли делают его похожим на тонконогую цаплю. Донна Джулия понижает голос и говорит:
— Знаете такого дона Дженнаро Шьямма, торговца зеленью с улицы Траверса Серапиде? Сколько бы лет вы ему дали?
Мы (возбужденно):
— Восемьдесят… максимум, восемьдесят пять.
— Вы правы. Так вот, вчера мне понадобилась одна луковица. Был послеобеденный час, дон Дженнаро курил свою глиняную трубку, и мы разговорились. Слово за слово, знаете, как бывает, вдруг этот тип начинает так вздыхать, что мне становится неловко, а потом говорит: «Донна Джулия, позвольте мне сделать вам комплимент: вы такая еще свежая и симпатичная». Я отвечаю: «Спасибо. Вы очень добры». А он: «Не стоит благодарности. Вы словно красный тюльпан, просто прелесть. Мы с вами столкуемся. Я еще полон сил, а моя жена — старуха, одной ногой уже в могиле… вы давно вдовеете и, естественно, страдаете от одиночества. Друзья познаются в беде, донна Джулия. Одним словом, договоримся, что за эту луковицу вы мне отплатите. Согласны?»
Дон Фульвио Кардилло:
— Поразительно! Дон Дженнаро, эта развалина! Скажите откровенно, вы согласились?
Донна Джулия Капеццуто:
— Нет. Но дон Дженнаро говорил как мужчина. Пусть этот, как его там, дон из Америки со всеми своими миллиардами зарубит себе на носу, что «нет» и «да», сказанные женщиной, оцениваются оплаченными луковицами.
Мы соглашаемся с ней. Это неоспоримая истина. Донна Джулия с напускной беззаботностью, а на деле уже сосредоточенная на своей навязчивой идее, побежала домой писать жаркое послание на имя эмира Фейсала. Каков будет результат? Никогда в жизни все ее слова: «Ваше сиятельство, я обращаюсь к Вам с моей…» — не принесут ни единого сольдо. А может, мы, люди с улицы Паллонетто-ди-Санта-Лючия, играем в лотерею, чтобы выиграть? Ответь нам, «ливанец» — влажный и шершавый, словно кошачий язык, соленый и резкий «ливанец», дующий сегодня, 13 декабря 1957 года!
Эй, люди, как живете, в чем нуждаетесь?
Сегодня хочется крикнуть во весь голос: «С возвращением тебя, улица Паллонетто-ди-Санта-Лючия!.. Где ты пропадала, за границей побывала?»
Вот и наступили первые ясные дни, они вернули нам нашу подлинную улицу Паллонетто: хоть и старую, изъеденную веками, исхлестанную ветрами, пропитанную солью, зато залитую праздничным морским солнцем, которое окутывает ее раны вуалью из серебристых и золотых пылинок царя Мидаса.[67] Эй, люди, какая радость! В каждом человеке зажегся веселый огонек. Некто дон Марио Оттьери, кандидат в парламент, угостил нас вермишелью по килограмму на душу, мы только что приготовили ее на сковороде и отведали с маслом, чесноком и петрушкой. Ходят слухи, что завтра мы получим из того же источника по банке прокисшего томатного соуса, правда, бесплатно. Так чего же еще нам надо? Мы сидим кружком перед входом в нижний этаж ночного сторожа Какаче, впитываем в себя теплый морской воздух и беседуем.
Уличный торговец дон Фульвио Кардилло говорит:
— Вы только подумайте. За тарелку макарон и ложку паршивого соуса они покупают себе право — ловко придумано! — держать нас без макарон и соуса долгих пять лет после выборов! Дон Вито, не слишком ли это дорогая цена?
Ночной сторож, который сидит, обхватив одно колено руками, смотрит на него, как садовник на плод своих трудов.
— Это называется научно-организованное получение максимума прибыли плюс полное закабаление. Черт возьми! Если бы здесь жили настоящие люди, они бы потребовали устраивать выборы через каждые три-четыре дня. Только желание получить наши голоса заставляет таких типов, как Оттьери или Лауро, а также любого из их политических противников, задавать нам вопросы: «Эй, люди, как поживаете? Жены, дети в порядке? Милые и дорогие вы мои люди, не помешало бы вам получить бутылку вина к обеду? А зубные протезы или ботинки пригодились бы вам? Прекрасно, все будет… а пока, пожалуйста, не стесняйтесь, ешьте эти макароны с приправой!» Вы меня понимаете, дон Леопольдо? Я вам ручаюсь, спасение Неаполя в подобных выборах два раза в неделю. Полностью исчезла бы безработица.
Дон Леопольдо Индзерра:
— Господи, да каким это образом?
Дон Какаче авторитетно заявляет:
— Благодаря росту и увеличению потребления. Это незыблемый закон экономики. Представьте себе, сколько макаронных и соусных фабрик они вынуждены будут построить.
