Тычок заливался, будто ничего не происходило.
– …И вот говорит ему мать, жениться тебе пора, сынок. Уходят мои года, слаба стала по хозяйству.
Оттниры слушали-слушали, вертели головами, потом кто-то, знающий по-боянски, начал переводить для своих.
– Парень ей ответил, дескать, хорошее дело, но где бы такую жену взять, чтобы во всем оказалась хороша? Мать и спрашивает, во всем – это как? Сын и отвечает, чтобы домовитая была, да ела поменьше. А еще глаза мечтательно закатил и говорит, – дескать, лучше всего жениться на девке, которая воздухом питается.
Бояны уже улыбались. Оттниры, с некоторым опозданием – тоже.
– …И тут под окном проходила соседская молодица. Услыхала те речи, и саму в жар бросило. Прибежала домой и с порога матери бухнула, – дескать, замуж хочу. Та ей: ой, доченька, ой, милая, с твоим-то лицом – замуж? А девка хитро подмигивает, дескать, знаю, как дело обстряпать. Говорит матери, – пройди по деревне и пусти слух, будто твоя дочь вообще не ест, одним воздухом питается. Сказано – сделано. На следующий же день сватовство припожаловало. Сидит девка за столом, глазки в пол опустила, руки с колен не снимает, не ест, не пьет, на еду даже не глядит. Сваты спрашивают, – дескать, чего не ешь, девушка? Та им отвечает, не поднимая глазок с полу, – мол, вообще не ем, гости дорогие, одним воздухом и питаюсь. От воздуха, говорит, силушка диво как играет. Играючи со скотиной в хлеву управляюсь, и в избе, и на дворе. Говорит, иногда не знаю, что бы еще сделать. Воздух, говорит, у нас чудный. Вкусный, – не то, что в соседней деревне. У парня аж глаза загорелись, чище светочей заполыхали. Справили, стало быть, свадьбу. Тычок, хитро прищурившись, умолк, и нравоучительно воздел палец вверх. Бояны уже похохатывали, держась за животы, не отставали и оттниры.
– День прошел, второй минул, третий кончается, дело к ночи, а там и за полночь. Довольны оба. Умаялся парень за день и уснул. А среди ночи шасть рукой по ложнице, а жены-то и нет! Он, значится, по горнице поискал – нет ее, он в сени – нет ее, парень за порог – и тут нет! И вдруг слышит из подвала «: „Хрум-хрум-хрум-хрум“. Молодец прыг в холодную. А там…
Тычок закатил хитрющие глазки. Бояны ржали, чисто кони, оттниры грохотали, точно летний гром.
– …Стоит наша красавица в одной исподней рубахе, в левой руке кувшин молока, в правой держит копченого тетерева. Мудрено ли? Три дня крошки не нюхала, ни к чему не притронулась. Как увидала мужа, едва памяти не лишилась. Но ведь нельзя лишаться памяти! Не прожуешь – насмерть подавишься. Ну, она стоит и жует. Жить-то охота!..
Сраженные хохотом, упали наземь первые вои. Лежали на камне и держались за животы. – Парень оторопел, едва с лестницы не рухнул. Как же так, твердит, ты ж воздухом одним? В тебе ж силушка играет? А в хлеву играючи? А в избе? Баба ему в глаза глядит и жует, молоком запивает, дабы поскорее прожевать. Прожевала и говорит, – дескать, пока в девках бегала, и точно одним воздухом сыта была. Парень спрашивает, а что теперь сталось? Она ему – здрасти вам! Сам «распечатал», ровно кувшин, воздух теперь и не задерживается!
Стоящих просто не осталось. Первыми полегли бояны. И без того ноги еле держали, смех и вовсе колени растряс. Тот, что переводил для оттниров Тычкову байку, держался из последних сил, а когда, давясь хохотом, произнес последние слова, первым рухнул на камень. Тычок остался один, скреб затылок, озирался кругом и поглядывал вверх. Показалось, что кто-то наверху гогочет раскатистее всех. Густой голосище стекал со скалы, ровно патока по стенкам кувшина. – Оно ведь, как получается? Вышел я один против полуночной дружины – и всех укатал! – Тычок пожал плечами, погладил Гуська по голове, оглянулся вокруг, выглядывая Безрода. – Стар да млад одни стоят, – и затылки теребят! Вои отгремели, отхохотали, вытирая слезы, поднялись. От дела не убежишь. Как уговорились, так и будет. Буря поднимается. Надо спешить.
Бойцы обеих дружин встали со светочами кругом. Воеводы накручивали мальчишек перед сшибкой. – Говорил, что побьет тебя, немоща белобрысого, размечет косточки по всем сторонам, подарит Морскому Хозяину. Да, он тяжелее тебя, этого не отнять, но и ты стой, не падай. Три седмицы зуб на оттниров точил. Вот и кусай. Гусек согласно кивал. Он-то, конечно, знает, что кусаться в драках нельзя, воевода про «кусаться» иносказательно говорил, толечко однажды Голька всамделишно укусил за нос. Вот больно-то было! А чего это вои хохотали, аж по земле валялись? Что-то смешное дед Тычок рассказал? Бреуске поднял на Безрода глаза, – готовы ли. Сивый кивнул. Вои замолчали. Поединок дело серьезное, – даже когда дерутся дети. Наверное, столь тяжкий груз ответственности еще никогда не падал на детские плечи. Больше полусотни жизней. И взрослому вою стало бы не по себе, что уж про детей говорить? Маленькие поединщики вышли на середину, оба насупленные, глаза горят. Пошепчутся друг с другом и сцепятся. Гусек что-то сказал, Бреускевич ответил. Безрод взглянул на востроухого Ледка, услыхал, что шепчут? Ледок слышал, улыбнулся и наклонился к Безроду.
– Ты, говорит, болтал, что я малахольный? Думаешь, забоялся? Сейчас, говорит, сам получишь! Вздую так, даже папка не узнает!
– А оттнир?
– Говорит, сей же миг раскровавлю губешки! На ветру захлопают, будто паруса!
Мальчишки сцепились. Биться холодно, расчетливо еще не умели, мутузили друг друга размашисто, пригнув головы. Сразу разбили друг другу носы, и пыхтели, выбивая пыль. Из Бреускевича вырастет славный боец. Мальчишка будто не замечал разбитых губ и носа, шел вперед, ровно упрямый бычок. Гусек, видать, тоже побывал в драках, стоит не падает, но три лишних года свое все равно возьмут. И вдруг страшный хохот прилетел с вершины скалы, – густой, хриплый, зловещий. Вои задрали головы, стиснули рукояти мечей, напряглись, готовые махом обнажить клинки. И только маленькие поединщики ничего не слышали и не замечали кругом. На короткий миг ветрище разметал облачную шапку на вершине, и всем показалось, будто на скале стоит огромный человек и бросает вниз оглушительный смех. Дружинные похолодели, теснее сдвинулись, не разбирая – свой или чужой. Крепкое плечо – всегда крепкое плечо. Скальная макушка снова закрылась облачной шапкой, а из-за туманной пелены все падал вниз хриплый, зловещий смех. Вои опустили головы, глядели на поединок, но краем глаза косились наверх. Чудеса! Одно слово – Злобожья скала!
Повалил-таки оттнир Гуська. Три года – не шутка! Бреускевич прожил на белом свете на треть больше, чем соперник. Гусек пыхтел, пытался сбросить оттнира, да тщетно. Дружина Бреуске радостно завозилась, возгласы торжества взлетели в небо, оттниры подзуживали своего, подбадривали. Бояны мрачно стиснули рукояти мечей, кусали губы, поглядывали на Безрода, но Сивый не отрывал глаз от маленьких поединщиков и даже разу лишнего не вздохнул. Гуська не стало видно под оттниром, досталось обоим, но мальчишки держались, не плакали. И в рокоте зловещего смеха, что падал из-под облачной шапки, вдруг захлопали в воздухе крылья. Откуда-то сверху, со скалы, будто снег на голову в середине лета, в круг опустился большой серый гусь. Гусак, шипя, подскочил к мальчишкам и, для пущего устрашения расправив крылья, ущипнул оттнира в оттопыренный зад. Мальчишка взвизгнул, его снесло с Гуська ровно ураганом. Подскочил и Гусек, сам порядком потрепанный, и вдвоем они вынудили Бреускевича отступить за спину отцу. Гусек махал кулаками, гусь шипел и щипался, маленький оттнир не успевал на две стороны – и, в конце концов, спрятался за отца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
