взойти кто-то из троих: Борис Годунов, князь Фёдор Романов и князь Фёдор Мстиславский. Гонцу было велено перечислить имена только в такой очерёдности. И каждый должен был понять, что Россия предпочтёт другим претендентам Бориса Годунова. И было Василием добавлено: «А ты, староста, донеси гетману Христофору Радзивиллу, что Московский престол свободен для штирийского эрцгерцога Максимилиана».
В дни сороковин Василий Щелкалов часто навещал Дионисия и сам принимал его тайно. Вместе они сетовали над упущением Фёдора Романова, которое он допустил в час кончины царя Фёдора.
— Сие упущение непростительно. Как мог отказаться князь Фёдор от короны, которую сам царь ему отдавал, — возмущался Дионисий.
Правда, соглашаясь с Дионисием в одном, Василий сомневался в другом: отдавал ли царь Фёдор венец Романову? Поди, кому-то сие только блеснуло в глазах, ан по чести так не было. Что-что, а это действие царя патриарх Иов не утаил бы от россиян. Василий хотя и относился к Иову без ласки, но в мшеломстве не подозревал.
Дионисий же стоял на своём: держал царь Фёдор венец над головой князя Романова. И чем больше выпивал Дионисий медовухи, тем с большей страстью отстаивал свою правду. Дионисий в эти январские дни не дремал и действовал рьяно, выше своего чина, будто оставался митрополитом.
У опального князя церкви было большое влияние на монахов Псковской епархии. В одну из зим, когда там воеводствовал Фёдор Романов, Дионисий немало времени провёл в псковских монастырях. Тогда же в палатах воеводы он встретился со своим старым знакомым по Торжку Иоакимом. В 1592 году тот покинул Торжок и повелением царя Фёдора стал игуменом Псково-Печерского монастыря.
В палатах воеводы Дионисий и Иоаким подружились. Иоаким был умён и хитёр, видел отношение воеводы к опальному Дионисию и считал, что не долго ходить тому в попах, что поднимется, может, и выше, чем был. Что ж, Дионисий давал ему повод так думать.
И вот спустя несколько лет, теперь в Москве, Дионисий вновь встретился со своим другом. Иоаким был уже архимандритом Псково-Печерского монастыря и прикатил в Москву на выборы царя. Первопрестольной Иоаким никогда не любил и в делах не проявлял рвения в её пользу. Да и царей не любил. Но сию нелюбь прятал. Был он родом из Новгорода. И только чудом остался в живых, когда там свирепствовали кромешники опричники. Тогда он, в миру Иннокентий, ушёл в зиму охотиться на белку и куницу. В лесах и пробыл до весны. А как вернулся, хоть волком вой от горя: ни жены, ни сына малолетнего — в Волхове опричники утопили; ни имущества, ни избы — сожгли опричники. Убитый горем, Иннокентий ушёл из Новгорода. И пришёл в Торжок, из Торжка в ближний монастырь, принял постриг да имя Иоакима.
Там он и встретился через какое-то время с Дионисием. Расположение они друг к другу почувствовали, часто послушание исполняли вдвоём: дрова заготавливали вместе в лесу, свозили их, пилили, кололи, в поленницы укладывали. Да на морозе-то полный день вдвоём, как не сдружиться. В ту пору Дионисий был нелюдим, о себе ничего не рассказывал. И не знал Иоаким, что ласкал взором не друга, а врага. Когда Иннокентий-Иоаким поведал Даниле-Дионисию трагедию своей жизни, то Дионисий рьяно стал сочувствовать.
И всё качал головой, закрывал руками лицо, чтобы спрятать глаза. А перед глазами-то в сей же миг вставала Аглая Иннокентия с трёхгодовалым сынком Ивашкой. Запомнил Данила Щетинин, сотник опричный, как кричала та простоволосая баба Аглая: «Ах, Ивашечка, да что же скажет наш батюшка Иннокентий, когда вернётся из лесу».
Данила тогда не раз проскакал мимо Аглаи, пока толпу женщин с детишками на руках гнали к реке Волхов — последнему рубежу жизни. Вот и прятал бывший Данила-сотник глаза от бывшего Иннокентия-охотника. Иннокентий знал себя, принял бы грех на душу, посчитался бы с лютым ворогом, да не сумел разгадать в Дионисии того матерого опричника, который лишил его семьи.
Теперь вот Иоакима позвали решать судьбу русского престола. Не выпытывал Иоаким у других приезжих священнослужителей, кому они сделают предпочтение, а бывшему вольному новгородцу больше по душе была Дума. Вот и решил он про себя не присягать никакому царю, а верно служить народу и боярской Думе. Сие хотя и не Вече, а всё-таки не тирания одного, каким бы ни был сей царь. И в Соборной грамоте не будет его, Иоакимовой, подписи, если придётся ставить её за Романова, Мстиславского и даже Годунова.
И тянулся Иоаким к Дионисию, видя в нём сотоварища, но не зная истинного нутра, не ведая тайных помыслов.
А Дионисий продолжал льстить Иоакиму. Он усердно приглашал его к своим друзьям, то в палаты князей Романовых, то на подворье бояр Плещеевых. Дионисия везде встречали с должным почётом, словно был он в своём прежнем сане. Всюду Дионисия обильно угощали медовухой и водкой. А пил он с удовольствием и много захмелев, поучал Иоакима, словно младшего по сану собрата:
— Ты, брате, донеси псковитянам вот какую правду: сия минута истории может быть святой памятью нам всем во веки веков, ежели постоим мы грудью за матушку Русь.
— Выкладывай, отче, какую правду донести моей пастве?
— А вот какую. Ведомо мне от добрых людей, будто бы Годунов-правитель, скрывшись в монастыре, задумал отдать престол змеёнышу. Будто держит он тайно в палатах или в вотчинах под надзором своего свирепого дяди Семёна человека очень похожего на царевича Дмитрия. А держит для того: ежели не изберут его на царствие, а Думу предпочтут, тут Борис-правитель и выпустит на волю царя истинного — Дмитрия.
— Да Дмитрий тот убит! — возразил Иоаким.
Хитро посмотрел на него Дионисий, перст поднял вверх.
— Не ведаешь ты, брате, коварства правителя. Не убиенного Дмитрия воскресил Годунов, а будто бы умершего в малолетстве Дмитрия, матерью которому была жена Ивана Васильевича Мария Темрюковна Пятигорка. И пущены Борисом слухи, что не умер он, а жив. И твердят об этом люди Борисовы на папертях церквей и на торжищах. Борис хитёр, аки бес, и прозорлив. Тот Дмитрий, говорят, слаб умом, абы из детства не вышел. И будет при нём Борис снова, как при Фёдоре, некоронованным царём.
— И тот Дмитрий умер, от Пятигорки, отче Дионисий, — стоял на своём Иоаким. — И как это удалось воскресить?!
— Да и не воскрешали его, а будто бы все годы с трёхлетнего возраста скрывали Дмитрия у астраханского тиуна Савельева на Волге в плавнях. А теперь тиун Савельев привёз Дмитрия в Москву,
