и тиун за свидетеля у Семёна Никитича Годунова содержится. И крест будет целовать перед боярским синклитом и духовенством, что истинный царевич Дмитрий, сын Ивана Васильевича и Марии Пятигорки, — жив.
— Сию крамолу, владыко, во все псковские и новгородские монастыри донесу. Осудят псковитяне и новгородцы Борисов происк.
Этот вечерний разговор проходил в палатах Фёдора Романова. Сидели Дионисий и Иоаким в просторной светёлке за столом, уставленным яствами, вином и медовухой. Беседуя, они часто прикладывались к кубкам, и Иоаким был уже хмелен, а у Дионисия пока — ни в одном глазу. Ближе к концу трапезы появился в светёлке князь Александр Романов. Подошёл он к столу, за плечи архимандрита Иоакима обнял, как своего друга, русую бороду расправил, глазами молодо блеснул, а и то — сорока лет нет князю, — кубок взял, вина ковшом налил себе и гостям.
— Да что, святые отцы, выпьем за одно благое дело, с каким я к вам и прикатил.
Дионисий и Иоаким выпили уже не так бойко, как хотелось Романову, но он не посетовал, выложил, с чем пришёл:
— Грамоту нужно написать, святые отцы, архимандриту Смоленскому Ферапонту. Да от имени самого царевича Дмитрия Пятигорки. Пропишите в ней, что он уже есть великий князь всея Руси.
Иоаким соображал туго: мешал-таки хмель. Но князь Александр Романов был ему любезен ещё во Пскове, как приезжал, тогда они обнимались, и теперь Иоаким сразу выразил желание:
— Ты, княже, мысль свою покажи, а мы изложим её не мешкая.
Нашлась бумага и орешковые ярославские чернила — тоже. И писал Иоаким споро: «Преподобный отче благочинный Ферапонт, мы, князь великий всея Руси Дмитрий-старший, говорим тебе, что Российский престол за нами. — Иоаким писал расторопно, несмотря на хмель. — А тебе повелеваю клятву нам держать да идти к воеводам, сказать, дабы границу больше не стерегли».
Между двумя кубками выпитого вина и была написана эта грамота архимандриту Смоленскому. Находился он в эти дни в Москве, стоял рядом с Романовыми в Китай-городе на Прилуцком подворье. В тот же час дворовый человек князя Александра отнёс грамоту. Знал князь, что Ферапонт может не поверить грамоте и к воеводам не побежит — в Смоленске они, но бумага сделает своё дело, породит смуту в чьих-то душах.
В те дни слухи о царевиче Дмитрии Пятигорке расползлись уже по всем палатам и избам Москвы. Горожане жаждали увидеть Дмитрия, все ждали, когда астраханский тиун Савельев возникнет на Красной площади и, целуя крест, поведает, как ему удалось уберечь царевича от смерти и от всех невзгод.
И другие слухи ползали по Москве, говорили, будто Борис-правитель тайно привёз Дмитрия, с тем чтобы низвести, как Дмитрия угличского. Сей слух породил у москвитян возмущение. Решили они упредить злодеяние. А самые ретивые стали сбиваться в ватаги, потому как, по их мнению, пришло самое время посадить Дмитрия Пятигорку на трон. И вновь на улицах Москвы стало людно, несмотря на жестокие морозы. И костры появились на Красной площади, и гул толпы достигал Кремля, и бояре потянулись в Думу поговорить-обсудить важную новость.
Младшие братья Романовы и Дионисий, чьим стремлением родился слух о царевиче Дмитрии Пятигорке, не случайно вспомнили о нём. Был он сыном Ивана Грозного от второй жены, а значит, имел прав больше, чем другие дети Грозного, которые появились позже. Но было в его судьбе много загадочного. Истинной судьбы его никто не знал доподлинно в пору царствования Фёдора. Да тогда она и не интересовала никого. Но настали другие времена. И теперь всем интересно было знать, куда исчез в своё время маленький царевич, в какие тайные обители был упрятан или где похоронен, если всё-таки умер.
И конечно же тиун астраханский Савельев был для всех желанным свидетелем. Да кто видел того тиуна, а если он в руках Семёна Никитовича, как его из них вырвать?
На самом же деле всё в слухах о царевиче Дмитрии Пятигорке и о тиуне Савельеве от первого до последнего слова было вымыслом Александра Романова и Дионисия. Но думный дьяк Василий Щелкалов ухватился за эти слухи и дал им свою окраску и оценку. Вскоре вся боярская Дума знала о «тайном движении Борисовой души». С лёгкой руки Щелкалова басня о Борисе распространялась по Москве с быстротою ветра. В рассказе о Дмитрии Пятигорке Борису отводилась самая чёрная роль. Цель этого движения была одна: зачернить, запачкать имя правителя, «рвущегося к престолу».
Боярская Дума в эти дни толком не заседала. Патриарх Иов вовсе в Столовой палате не появлялся. Но последний слух, пущенный по Москве, утверждал, что бояре всё-таки усердно заседали и горячо судили-рядили, кому быть на троне. Да будто бы на заседании случился большой конфуз. Будто бы Борис Фёдорович Годунов приехал из монастыря и потребовал немедленно возложить на него корону. А Фёдор Никитович Романов выхватил нож из-за пояса и бросился с ним на правителя.
— Ох-хо-хо, грехи наши! Знать, плохо помолился Всевышнему батюшка Фёдор Никитович, что отвёл он руку карающую от Бориса, — сетовал про себя Дионисий, будучи крепко хмелен.
И никто не спросил у лжесвидетелей, кто и когда видел Годунова, если он безвыездно сидел в монастыре. Да и Фёдор Романов в Думу в эти дни не ходил. Об этом Дионисий знал подлинно.
Но ходили по Москве в морозные январские и февральские дни и правдивые слухи. Стекались они из многих городов центральной России. Шастали по этим городам неизвестные лица и призывали тайно и явно звать на престол бывшего царского оружничего Богдана Бельского.
В эти же дни Дионисий радел за Фёдора Романова и призывал москвитян возвести Фёдора на престол. Да и князю говорил, дабы слал по России верных людей побуждать города в его, Фёдорову, пользу. Но Романов не спешил торить себе дорогу к трону.
— Не суетись, владыко Дионисий, — спокойно отвечал князь. — Пройдут сороковины, и бояре сами позовут меня на престол. Нет у них другого Рюрикова корня, прочнее моего.
— Ой, княже, не обмишурься! — предупреждал Дионисий. — За Борисом пол-России уже сейчас пойдёт. Вся дворянская сила за ним, все стрельцы животы отдадут, торговые людишки и крестьяне. Да ты бы хоть патриарха ублагостил в свою пользу, пока Годунов в монастыре. А ежели с ним согласия не найдёшь, митрополитов да епископов на свою сторону гни.
— Верно говоришь, отче: надобно искать с ними союз, — отвечал Фёдор вяло.
После такого ответа Дионисий поморщился, словно чего-то кислого проглотил. И
