дело Юре до доктора Дердичевского?
И вновь Юра обращал свой мысленный взор к тем годам, что звались мирными. То, что удавалось узнать, рождало двойственное чувство. Особенно трудно было понять бабушку. Она могла сказать: «Понимаешь, Юра, это проклятое мирное время приучило меня к оливкам и каперсам, хоть умирай!.. Не давай мне хлеба, дай каперсы!» Юра был озадачен не на шутку: ему эти каперсы казались чем-то вроде страусовых перьев. Все-таки бабушка хоть и стара, но с этими своими наивными страстями выглядела младенцем. Стране недоставало черняшки, а ей подавай каперсы, — этим она свидетельствовала, что не похожа на всех прочих... Можно ли говорить об этом, не угрызаясь? Мама рассказывала, что давным-давно бабушка сдавала экзамены на учительских курсах и не сдала. А мама сдала... Видно, бабушка испытывала неловкость: все-таки в нашей семье она оставалась самой старшей, она была бабушкой. Короче: ей надо было утвердить себя, хотя бы для этого и понадобились глупые каперсы...
Говорят, книга всевластна: ничто не может так точно отразить время, как она. Однако какая книга? Юра воздал должное монографиям о городах, своеобразно воспринявшим историю и этнографию. Но не такая книга владела сознанием Шевцова. Он убедил себя: есть особый вид книг, в которых время отложилось с потрясающей точностью, — книги-каталоги, а еще лучше ежегодники, например «Весь Петербург». Эта пудовая книга была полна описаний предметов, окружающих нас. Эти описания создавали иллюзию зримости предметов, их можно было потрогать: швейные машины, венские стулья, охотничьи ружья, люстры и бра — электрические и свечные: оконные стекла — прозрачные, матовые, цветные; дверные ручки — медные, керамические, стеклянные... Но верно и иное: лучше один раз увидеть, чем три услышать и, пожалуй, прочесть.
Все-таки судьба сыграла злую шутку с Юрой: произвела на свет после революции и определила в дипломатическое ведомство. А надо было сделать совсем по-другому: вызвать к жизни лет хотя бы за десять до больших перемен, а потом уже посылать на Кузнецкий. Было бы все это так, вряд ли кому пришло в голову упрекать его, что он не видел ту сторону Луны. Ничего не скажешь: куда как скромен сын Альбиона — надо знать ту сторону Луны. А как ее увидеть, ту сторону, в скромном положении атташе?
Впрочем, представился единственный в своем роде случай, и есть возможность как бы облететь Луну: британский корреспондент захотел увидеть, как выглядит город, освобожденный нашими войсками. Облететь, а потом описать все по порядку: дневник атташе!
Они пересели с самолета на «виллис» и въехали в город. Звонили к вечерне. Звонарь был усерден: он с силой потянул за веревку, и удар колокола получился хлестким — дремлющий город точно на минуту пришел в себя.
Через город шагал поп, ряса поседела от пыли — по всему, поп совершил немалый круг. Святой отец был грузен, но старался не сбавлять шага. Конечно же помогал и колокол — человек в рясе приноравливал шаг к его ударам, так шагалось легче.
Рядом бежала женщина в черном, с виду прихожанка. Она норовила обогнать священника и, повстречавшись с ним взглядом, отвесить поклон, но это плохо удавалось ей: святой отец был крепче в шагу, да к тому же на него работал звонарь — удары колокола прибавляли сил.
Черная ряса будто означала пришествие вечера, и с ее появлением город помаленьку укладывался на покой. Закрывались ворота — было слышно, как колесико, приспособленное к основанию ворот, скользит по кирпичному желобку, как гремит трехфунтовый замок, закрепляя засов. Незримый механизм выпускает решетчатое чудо, свитое из толстых прутьев, покрывая всю площадь пространного витринного стекла, — человек включает механизм и озирается по сторонам, отыскивая случайного прохожего и приглашая разделить восхищение. На окна особняков, предусмотрительно отступивших в глубь дворов, падают жалюзи, они падают с заученной послушностью, одно за другим. Маленькие человечки, украшенные розовыми плешинками, усами и подусниками, в цветных жилетках и охотничьих куртках, расшитых по сукну и коже толстым шнуром, убегают за парадную дверь, будто это не дверь дома, а врата крепости.
Вечерний звон, отмеренный правильными вдохами и выдохами, стелется над городом, и, попривыкнув, голуби дремлют на карнизах домов, приготовившись вместе с городом к ночи. Все сникло в сладкой полудреме, все отдало себя во власть приближающегося вечера, неукротим лишь солдатский шаг святого отца — просторная ряса не без труда вмещает метровый шаг. Кажется, гости совершили то, что не удалось женщине в черном: они были в монастырской церковке, когда чернобородый пастырь еще побеждал булыжную площадь.
Вечерняя служба уже началась. Шевцов вошел в церковь и ощутил запах мужского пота, — видно, для братии, поместившейся в церкви, эта служба венчала долгий день, полный немалого усердия. Нельзя сказать, чтобы приход гостей вызвал у них переполох. Усталость укротила любопытство. Головы были опущены, глаза полузакрыты, и не было охоты их открывать. Голос священника, читающего молитву, точно напитался дымной полутьмой, отстоявшейся в церкви, — он, этот голос, не мог возобладать над церковными сумерками. И, быть может, охраняя эту полутьму, свечи сеяли свой робкий свет, отражаясь в стекле и бронзе. Когда в тишину врывались голоса хора, огонь свечей вздрагивал, и легкое мерцание возникало на стекле и бронзе, будто гладь стоячей воды потревожил камень, — в такую минуту с лиц молящихся исчезала та отрешенность или безразличие, что были прежде.
Чернобородый человек с солдатской споростью в шагу нагнал гостей. Не без удовольствия молодой настоятель, назвавшийся отцом Порфирием, показал гостям большие и малые службы монастыря. Если бы осмотру монастыря не предшествовало посещение церкви, все увиденное можно было принять за экономию преуспевающего степняка-помещика. Настоятель устроил смотр: амбары с зерном, подполы, полные картофеля, винные подвалы, точно графленные рядами бочек с крепкой монастырской влагой, кладовые с копчеными окороками, по-здешнему красно-коричневыми, городок мастерских, точно квартал ремесел в средневековом посаде, и в них кузнецы, лудильщики, гончары, краснодеревщики, ковроткачи, механики, оружейники, трактористы... Монах на тракторе? И не только на тракторе — на сеялке, на комбайне. Преподобный Порфирий не обманывался насчет умения монаха управлять машиной — ирония, с какой он смотрел на безусого служку, восседающего на тракторе, была откровенной.
Настоятель поднял руку, дав понять служке, чтобы тот сошел с трактора.
— О-о-о... доамне думнезеуле... О-о-о... бог мой! — воскликнул настоятель, взявшись сам за рычаги. Машина была послушна его рукам, она двигалась без рывков, легко разворачиваясь, ускоряя и замедляя ход: не иначе, сановный поп, прежде чем стать настоятелем, был трактористом. —
