Люблю! Гляжу и вспоминаю свою жизнь: пятый год, всю нашу братву и, конечно, Одессу-маму!.. Вот так смотрю вдаль и точно вижу все наяву: «Потемкин» сигналит бортовыми огнями, и здравствуется, и зовет...
Он это молвил тихо — хотел сказать себе, а сказал всем.
Когда двумя часами позже они покинули обиталище Ухова, все увиденное в степном граде встало в памяти. Конечно, то был первый день их поездки, самый первый, и он был не так долог, чтобы увидеть многое. Но и этого было достаточно, чтобы сказать Вермонту, который сейчас спал, сраженный крепкой уховской настойкой, что Юре все-таки удалось узреть обратную сторону Луны...
СНАГОВ
Кикнадзе прибыл, когда посольство, уже отправилось на воскресный отдых в Снагов. Жара казалась нестерпимой, и оставаться в городе не было никакой мочи. Неизвестно, из какой глубины стремились воды, питавшие Снагов, но озеро казалось осколком льда: оно было подобно льду сине-сизым и дышало почти такой же, как лед, студеностью.
Был шестой час вечера, когда на просторном дворе посольской дачи, наклонно спускающейся к озеру, Лукин приметил темно-серый пиджак и яркие седины незнакомца. Самая первая мысль: человек прибыл издалека, при этом не с юга, а с севера — по нынешней жаре такого костюма не наденешь.
— Простите, вот то... светлое, через озеро... не обитель этого здешнего первопечатника? — каким-то боковым зрением, зорким, не стариковским, приезжий узрел Лукина. — Будем знакомы: Кикнадзе, Ираклий Иванович...
Кикнадзе, значит? Посол Кикнадзе? Вот он какой?
— Лукин...
— А, Лукин?.. Петр Кузьмич? Знаю, знаю... Слыхал еще на Кузнецком! По-моему, слыхал от Дурденевского!..
— Может, и от Дурденевского! — с радостью согласился Лукин. — Всеволоду Николаевичу... я многим обязан. — Имя Всеволода Николаевича, упомянутое послом, было определенно знаком добрым, — Лукин любил старого профессора.
Значит, Кикнадзе Ираклий Иванович.
Лукин сдвинул задвижку с калитки, соединяющей дачные дворы, пошел вместе с Кикнадзе к берегу. Только теперь Петр Кузьмич увидел, что Кикнадзе был высок. Лукин не считал себя низкорослым, но должен был сказать, что едва ли не по плечу Кикнадзе. И еще заметил Петр Кузьмич, пока они шли к берегу: человек дышал покоем, этот покой был в походке, во взгляде его глаз, красивых и кротких, в говоре, в котором не силен, но явен был грузинский акцент — эта грузинская краска была очень симпатична.
— Вы пока что один, Ираклий Иванович? Семья едет вслед?
— Да, у дочери сессия... они, пожалуй, будут в следующую субботу. — Он взглянул на весельную лодку, стоящую у берега, и его глаза, доселе холодноватые, точно отогрелись. Да не явилось ли у него желание сесть в лодку и подналечь на весла? — Ветер... с озера? — он поднял ладонь, обратив ее к воде. — Там, пожалуй, не так жарко? — Он все еще держал ладонь, повернув ее в сторону озера, обводя взглядом и воду, и берег, а заодно и пыльные кроны белолисток, в неумолимой жажде приникших листьями к воде. — Не так жарко, верно?..
— Решитесь, Ираклий Иванович? — указал Лукин взглядом на лодку. — В этот час хорошо на Снагове...
— Решусь... пожалуй.
Лукин извлек цепь из металлической петли, укрепленной на берегу, сел за весла, Кикнадзе снял пиджак, уложив его на дне лодки подкладкой наружу, осторожно выпростал запонки из манжет, не без удовольствия закатал рукава.
— На озере... свежо, Ираклий Иванович...
— Ничего, ничего...
Они поплыли, у Лукина была и сила в руках, и сноровка — лодка шла легко. Поднимая весла, Петр Кузьмич нет-нет да обращал взгляд на Кикнадзе. Непобедимым покоем веяло от человека, сидящего перед ним, покоем и, пожалуй, радостью. Только сейчас Лукин заметил: человек был неслыханно красив, неслыханно... Поистине красота уходит из жизни последней, должен был сказать себе Лукин. Сколько могло быть лет Кикнадзе? Пятьдесят восемь или все шестьдесят? Казалось необычным, чтобы в эти годы человек был так хорош. Нет, суть не в том, что лицо его было правильно, сохранив ту верность черт, какую может сберечь человеческое лицо только в возрасте, которого не коснулась своей губительной десницей старость, — в самом взгляде было такое, что человек удержал, когда до вечерней зари далеко. Вот он снял пиджак и закатал рукава, но от этого весь его облик не стал будничнее — наоборот, человек сберег благородную торжественность осанки.
— Может быть, есть возможность приблизиться к этой обители первопечатника?
— Вам интересно, Ираклий Иванович?
— Да, конечно...
Они преодолели середину озера, и монастырь точно поднялся над водой. Солнце садилось позади монастыря, но свет вечерней зари, все более яркий, отражаясь в озере, высветлил и монастырские стены и коснулся окон, выходящих на озеро, они пламенели. Нельзя сказать, что приближение лодки к монастырю отразилось на лице Кикнадзе, на выражении его глаз: они все так же оставались невозмутимо кротки, быть может, даже скорбно-внимательны. И Лукину вдруг подумалось: все, что он знает об этом человеке, вступило в некое противоречие с его обликом. Ну, к слову, вот этот случай, происшедший в начале века, когда Кикнадзе пригнал в Батум через ненастное море транспорт со взрывчаткой, похоже это на него? Но человек, сидящий сейчас в одной лодке с Лукиным, это тот самый Кикнадзе или, быть может, другой? То, что ты способен сделать в двадцать лет, в твоих ли силах совершить, когда тебе шестьдесят? Тот ли это человек или все-таки иной?
— Причалим?
— Прошу вас...
Солнце зашло за монастырь, лодка вошла в пределы тени. Лукин не сводил глаз с Кикнадзе. Вот как бывает в жизни: встал человек едва ли не из небытия, и кажется, что в небытие обратил он тебя и твою мысль, если говорить не только о дне вчерашнем, но и дне завтрашнем. В самом деле, как он обнаружит себя завтра, как сложатся твои отношения с ним и в какой мере день нынешний будет похож на день грядущий, так ли он будет светел, как сегодня, или его застит темень?.. Да какие могут быть тут сомнения? Вот эта его невозмутимость, радушие и, пожалуй, покладистость — должны же они сказаться на отношении к людям? Небось воодушевит... доверием и окрылит! Лукину, например, ничего, кроме доверия, не надо. Если ему суждено сделать что-то стоящее, он сделает это
