Отлично помню свои потрясение и ужас от этого утомительного приобщения к бесполезному, отчужденному труду. Чуть позже, конспектируя Маркса в Политехе, я даже завидовал английским ткачам, силезским шахтерам и американским фрезеровщикам: что знали эти парии о подлинном отчуждении?! Ведь уже к концу следующего дня школьный линолеум покрывался ровно тем же количеством ровно той же черноты. И что же должен был думать подрастающий юноша, я, о здравом смысле, о перспективах развития страны? Что думал, то и случилось.
Страшная, главная беда нынешней России, о которой вовсе не говорят, это — извращенное представление о труде и сопутствующих ценностях. Национальным коллективным бессознательным труд рассматривается исключительно как беда, как повинность. То, что доставляет удовольствие, трудом будто бы не является. А в наибольшей степени трудом является то, что не имеет никакого смысла. И даже вот эдак: чем меньше платят — тем в большей степени это труд. Чем отвратительнее твое занятие для твоей души, тем ближе оно к идеальному образу труда . Это — есть.
Дурак Афоня томился на должности городского сантехника, а его душа тем временем рвалась в родную деревню. Страшный, в сущности, человек. “Гимнастика? — ухмыляются старшие. — Трусцой?! Надо работать. Мы работали. Теперича все болит”. — “Так надо осмысленно двигаться. С чувством, от сердца, от головы”. — “Я на огород. Вот где гимнастика”. — “Так на рынке все стократ дешевле. Вдобавок ваши шесть соток опять обворуют. У вас же дети, внуки. Может, лучше понянчить правнуков?” — “На огород! Все равно ”. Убивают время, живое, себя.
Ленин верил в спекуляцию Маркса относительно однородности мирового пролетариата, то есть у него в голове был универсальный образ человека труда. Человека, который производит не столько железки или даже прибавочную стоимость, сколько непосредственно смысл . Но, взяв власть в отдельно взятой стране и не получив поддержки от мирового пролетариата, Ленин понял, что никакого универсального человека труда на самом деле нет! А кто же тогда будет работать? Стали придумывать человека труда: кто он, какой. Внешность, повадку, потребности, этапы большого пути. То есть это было целенаправленное, упертое расейское конструирование: не от реальности, не от ума, а от отчаяния, ибо ошельмовавшая традиционные ценности страна гибла. Я думаю, таким, каким представляет его нынешняя Россия, человек труда никогда и нигде не был. Этот антропологический уникум был сконструирован в советское время в нашей отдельно взятой стране. У него нет аналогов. То было коллективное творчество народа и власти. Подобно Вию, уникум не изучен. А между тем оказывает влияние, формирует и направляет. Самодостаточный труд, труд как вещь в себе — не имеет смысла и оправдания, но Россия этого пока не знает. Тогда уж лучше мхатовская солидность: несуетное праздное гниение.
Процесс конструирования искомого образа хорошо иллюстрирует эволюция Бабановой: еще в середине 20-х, пока человека труда не придумали, она играет эротических девчонок “с разложением”, ослепительных шансонеток, а уже в 1931-м ровно с тем же молодым задором — колхозницу Машу в “Поэме о топоре”. Я припомнил эту метаморфозу, когда во второй половине 90-х постсоветская элита начала заигрывать с народом, предложив ему для начала серию фильмов “Старые песни о главном”. На телеэкран выскочили непластичные тетки в возрасте и одновременно предъявили то, что у безукоризненно пластичной и музыкальной Бабановой было в порядке поступления, по очереди и — естественно! — на другом художественном уровне: этот вот нэпманский угар 20-х плюс заложенную в самих “старых песнях” пролетарскую семантику 30 — 50-х. Стало понятно, что страна стремительно пробегает краткий курс истории СССР (есть в биологии что-то подобное про соотношение онтогенеза и филогенеза). То есть тут не злой умысел и цинизм дядек из телевизора, но объективный процесс, конвульсия. Чуть позже к темам “обаятельное разложение” и “труд” присовокупили тему “патриотизм”. Несмотря на имитацию перемен, страна сохраняется в прежней семантической нише. У нее нет новых образов. Она истерично перебирает старые, смешивает их, снижает, профанирует, дискредитирует, лишает даже статуса исторического свидетельства. Страна толком не описана и не понята. Ярлыки вроде “социализма” и “тоталитаризма” недостаточны, не работают. Все это имеет прямое отношение к художественной культуре, к кино.
(7) Под чутким руководством Никиты Михалкова молодой режиссер Филипп Янковский экранизировал один из лучших романов Бориса Акунина “Статский советник”. Получилось очень плохо. Отмечу лишь один момент. На роль Фандорина выбран настоящий актер — Олег Меньшиков. Однако сюда Меньшиков решительно не подходит. Меньшиков — антропологический эквивалент позднего СССР в его интеллигентском изводе. Лицо той эпохи, когда стиляги трансформировались в лавочников и принялись готовить переворот в свою пользу. Меньшиков из них, из стиляг. Эдакий законченный либерал (в смысле — моя свобода любою ценой!). В 80-е я встречал таких даже в Туле. Им все не нравилось, они ни за что не желали отвечать, были полны презрения и желчи. Их девизом было: “Где бы ни работать, лишь бы не работать!” Ну, раз нет настоящей свободы, то, конечно, остается отдыхать, портить вещи.
Напротив, Эраст Фандорин — это воплощенная греза Макса Вебера, наполненный до краев сосуд с протестантской этикой. Фандорин — трудяга. А не балбес. Фандорин — лишь во вторую очередь человек ума. В первую — человек дела, герой капиталистического труда: “При распределении „ролей” господин Пожарский оставил меня б-без дела. А сидеть сложа руки я не привык”. Протестантская идея мирского служения, плавно переходящая в “мирской аскетизм”; максимы капиталистической повседневности, обусловленные этическим кодексом строителя капитализма, — все это сформулировано Вебером примерно в те же годы, когда реализует свои лучшие качества зрелый Эраст Петрович. Рационализация вплоть до полного освобождения от Бога. “Расколдованный мир”, где не суждено реализоваться никаким магическим поползновениям, где человеку труда Фандорину — все ясно. Почти все доступно и подвластно.
Литературовед и заядлый театрал Павел Громов обмолвился об одном из моих любимейших актеров: “Гари Купер — значительнейший актер, с ним тема труда как человеческая неотъемлемая тема, иначе невозможно играть современного человека ХХ века. Это в любом случае трудовой, я считаю, человек. Эмма Бовари и Анна Каренина невозможны”. В том, вероятно, смысле, что исполнители в режиме “праздность” выглядят в современном кино фальшиво. Наше нынешнее “барство дикое” в пику прежней гипертрофии труда упорно заказывает томность, манерность, бездеятельность. И напротив, американское кино 30-х, украшенное, кстати, не одним лишь Гари Купером, было заказано людьми, пострадавшими от Великой депрессии, от голода с тоскою и желавшими поэтому строить и месть, работать и созидать. Конечно, и зарабатывать — но честно, но прозрачно! Идеальный Фандорин — это именно Гари Купер. Меньшиков как образ, как символ — это обаяшка, отвлеченный иронист, причина и цель безмозглой перестройки.
А помните “Сибирского цирюльника”? Там Михалков предписал зрелому Меньшикову играть восемнадцатилетнего юнкера. Но глаза-то старенькие. А поверх морщин — грим, я же вижу! Молодятся: барину не пристала плохая кожа. Подарите счастье Вашей коже! Таким образом, подлинная кожа замазывается замазкой, прячется. Но ровно таким же образом загоняются на чердак или в подвал подсознания неприятные, нежелательные мысли. Живут мысли на чердаке, плодятся, мутируют. Наш слесарь — скорее в подвале. Что с ним, каким он выйдет на свет? А ведь выйдет! Такова неизбывная логика нашего движения по кругу: нэп — патриотизм — индустриализация.
Между прочим, в западном кино теперь модно показывать лица сверхзвезд без грима! То есть ты видишь на большом экране поры, щербинки, морщинки, прыщики, бугорки. Кожа дышит, живет! Звезда не стесняется! Это означает, что Запад открыл и чердак, и подвальчик. Запад знает, что жесткий контроль над бессознательным чреват. Что правду жизни в темнице не удержишь.
Ну не проще ли было поискать на роль юнкера — юношу?! Не проще: юношей с подходящими, то есть полными достоинства и значения, лицами сегодня попросту нет. Вот в 20 — 30-е — были. А теперь нет: старая, очень старая страна. Очень дряхлые идеи. Образы, которые рассыпаются в руках. Ни кожи, ни рожи, никого, ничего.
(8) Гришковец, Гребенщиков, Литвинова — все это корпоративная самодеятельность новорусских ревнителей чистоты кожи. Сколько могу судить, обожаемы ревнителями до дрожи. Характеризуются одной-единственной нежно-вкрадчивой интонацией, по которой легко опознать всех без исключения участников этого в высшей степени культурного проекта. Не искусство, а медитация: все-будет-хорошо, все-будет-хорошо, все-будет-хорошо.
