чиста посуда. Скоро будет солнце, близится обед, а к обеду прекрасно идёт тёмное с полынью. На. — Он поставил кружку с принесённого подноса. — Я тебе — ты мне. Рассказывай, делись, хвастай.
У Эйдена больше не было планов, даже абстрактных и обобщённых. Он будто пришёл к месту, до которого толком не ожидал дойти. Оставались какие-то сумбурные рассуждения, теоретические взгляды, словно дыра на самом дне кармана, делающая его не пустым, но совершенно бессмысленным.
— Какие разные, всё-таки, люди. — Проговорил он, наконец, облизывая с губ горькое пиво. — Один юнец, примерный ровесник этого, сумел было внушить мне уверенность, даже веру. В то, что изначально шаткие идеи способны вырасти, оформиться, сыграть, как задумано. Тот парень был абсолютно туп, но как-то вдохновлял. А этот умён, и разгромил совершенно всё то, что позволяло мне считаться человеком. А где ты потерял зубы, Тил? Тот, который дурак, тоже был без зубов.
— Цинга и голод. — Пожал плечами Тилхамин, понимая много и не торопясь понять всё. — Меня в жизни не били по лицу, если ты про это. Даже и нос, — он потёр явно перебитую переносицу, — помял об угол стола. Запнулся о спящего пьяницу.
Как только дождь затих, кругом снова забурлила жизнь. Они сидели и смотрели на просыхающую мостовую, бегающих по делам людишек, на нестройный лес мачт вдалеке. В порту всегда было шумно, но ветер сдувал, уравнивал голоса с разным стуком и скрежетом, волны, даже незлые, шепчущие, смазывали последние резкие звуки и позволяли слушать не вслушиваясь. Не слыша. К обеду веранда и зал таверны наполнились людьми, женщины Тилхамина бегали меж столов, ложки тюкали по тарелкам и мискам, точно мелкий осенний град.
— Я предпочту не напиваться сегодня. — Отказался Эйден от очередной кружки, очередного, совершенно особого пива. — Видишь там, наверху, у самых стропил, последний обрывок алой ленточки?
— Вижу. Я все их оборвал уж пару лет как. На солнце выгорели, пообтрепались. Да и жена, — он замялся на секунду, — жену ты видел в тот раз, была средь прочих девок. А как стала женою, руки в бока упрёт и давай гундеть. Не нравилось ей носить алый атлас. Гости цепляли за ленточки. Вот я и убрал, чтобы не ругалась.
— Добрый ты человек, Тилхамин.
— А что делать? — Грустно вздохнул пивовар. — Ты и сам такой.
Вопреки намерению или его отсутствию, Эйден напился скоро и хорошо. Не помнил, как прощался с хозяином, как обнимался и плакал, как падал по дороге, кое-как держась за холку осла. На какой-то кривой улочке, среди калек и нищих, он на минуту пришёл в себя. Не сам, не своей волей, а побуждаемый к трезвой мысли чувствительной оплеухой. Лайонелит, поднявший его с обочины, грубо отряхнул запачканное лицо. Это был один из тех, что сидели в таверне утром. Эйден буркнул что-то, запрещая собакам жрать грубияна, успокаивая их и ещё кого-то. Сфокусировав зрение, он заметил рядок попрошаек, чумазых, паршивых и откровенно несчастных. У одного шла носом кровь, другой держался за ухо. Алхимик сообразил, что ещё мгновение назад видел те же грязные рожи куда более весёлыми. Когда, спотыкаясь, тащился мимо, вкладывая по золотой марке в каждую тянущуюся к нему сальную ладошку. Он снова взглянул на рыцаря, снова получил от того бодрящий подзатыльник, снова спас служивого от зверей, приказывая стоять. Лайонелит, собравший с нищих жуликов всё розданное золото, ссыпал тяжёлую горсть Эйдену во внутренний карман жилета. Похлопал по звякнувшему выступу, застегнул пуговицу. Предостерегая, показал жуликам крепкий, уже знакомый им кулак, и пропал.
Улицы петляли и поворачивали, тени переулков и арок плыли мимо, молча вглядывались в него. Ворота, толпа, ругань стражи. Снова дорога, пыльная, уже просохшая, с глубокой неровной колеёй. Телега поскрипывает, но терпит, Ушастый тянет ровно, подставляет голову и шею, помогая идти. С большой дороги на малую, оттуда налево, на тропу и тропку поменьше, сворачивая всё время туда, где не видно людей. Прозрачное редколесье, уже лишённое листьев, одни голые ветки стучат на свежем ветру. И холм, крутой и гордый, пахнущий морем, что прячется за ним. Колючки акации лезут в лицо при восхождении, осёл возмущён подъёмом, но упрямо идёт вперёд. Здесь. Здесь он и остановится. Всем сидеть, выбирайте место.
* * *
Кричали чайки. Волны с монотонным шумом накатывались на берег, мерно и спокойно, как дыхание спящего Лема. Пахло свежим ветром, солью и немного псиной. Эйден открыл глаза, щурясь от яркого света. Он долго спал. И не один, отсюда такое тепло, мягкость и запах. Волкодав лежал рядом, последние полчаса чисто из деликатности, служа живой горячей подушкой. Заметив, что человек проснулся, он зевнул во всю зубастую пасть, обдавая несвежим дыханием, лизнул без спроса, как бы извиняясь, что теперь вынужден встать, и аккуратно поднялся.
Осмотревшись, Эйден кивнул сам себе, с неким уважением похлопал рукой по каменной кладке стены, будто здороваясь с сильным местом. Здесь, в руинах старой шестигранной башни, он вчера устроился на ночлег, задолго до наступления темноты. В прошлый и единственный раз он был здесь около трёх лет назад. Пил вино, ел яблоки и мечтал. Стены, обветренные и выкрошившиеся, не изменились совершенно, что было неудивительно. Должно быть, они стояли здесь в том же виде веками. Изящная полуразвалившаяся арка входа смотрела на мелководный залив. Один из псов рыскал там между камнями, с лаем гоняя шустрых крабов. Второй уже торопился к нему, неловко спускаясь по крутому курумнику. Глядя, как собаки скачут по острым глыбам, радуясь охоте и холодным брызгам, Эйден и сам улыбался.
Ещё вчера он корил себя за минуты радости. Совесть или чувство вины мешали нормально есть, вдоволь пить, сладко спать. И хотя он всё равно ел и постоянно пил, от чего и больше нужного спал, удовольствия толком не получал, а нечаянно получив — стыдился, отмахивался и бранил снедь, пиво или ворох соломы. Сегодняшний «тюфяк», то есть кучка сухих листьев и мелкого мусора, нанесённого ветром меж старых стен, был жидковат, смялся и рассыпался в труху, почти не отделяя спящего от холодного каменного пола. И всё же спалось прекрасно. Эйден вспомнил свой последний искупительный порыв, попытку раздать деньги нищим. Тем самым, завершить нелепое начинание не менее нелепым финалом. Помочь хоть кому-то, не важно, сколь значительно, уместно и своевременно, лишь бы самому достаточно пострадать. Он брезгливо плюнул на шлифованную плиту пола.
Постояв, отёр
