Рыков подчеркнул, что потребкооперация (это движение к тому времени охватило более 8 миллионов человек) стала стержнем восстановления хозяйства: «Роль потребительской кооперации в реализации промышленной продукции выражается цифрой 25–30 %». Без этого инструмента государству в условиях НЭПа вряд ли удавалось бы регулировать цены. Рыков традиционно предлагал опираться на бедняка и середняка, но, по существу, призывал и на некоторое время отказаться от яростной борьбы с кулаком — вполне в духе НЭПа. Это звучало достаточно смело: «Административными мерами с частным капиталом мы теперь не должны бороться. Взаимоотношения между государством и частным капиталом складываются на основе экономического соревнования, конкуренции. По этому же типу должно устанавливаться и наше отношение к буржуазному слою в деревне. Необходимо прекратить административный зажим этого слоя. Если мы хотим обеспечить дальнейший экономический рост деревни, нужно создать условия для вполне легального найма батраков и облегчить аренду земли»[123].
При неизбежном и временном росте капиталистических отношений в деревне Рыков особенно энергично делал ставку на кооперацию — как на «основу организации социалистического общества». Он припас и несколько громких, лозунговых фраз: «Один трактор лучше, чем 1000 агитаторов», «Деревянной сохой мы социализм не построим». Такие постулаты хорошо воспринимались не только в делегатской среде, они шли в народ. Цвет большевиков аплодировал Рыкову. Он показал себя более деловитым и компетентным руководителем, чем открывавший конференцию Каменев. Сталин послеживал за конкуренцией Совнаркома и СТО с улыбкой, решительно отдавая предпочтение Рыкову. Но на первые роли в обсуждении этого вопроса покамест не выходил.
Все выступающие, включая Рыкова, говорили о росте экономики, о росте накоплений. Конечно, речь шла о подъеме с крайне низких позиций — после разорительных войн, массовой эмиграции и полной смены государственного аппарата. Работать им довелось в разруху, среди развалин. Это неудивительно: во многом они — большевики — сами сознательно пошли на разрушение старого мира, вызвавшего интервенцию и гражданскую войну. Одно из ключевых слов того времени — нехватки. Не хватало самых необходимых ресурсов для производства. Около 84 % населения были жителями деревень и аулов — и этот перекос представлял постоянную угрозу для государства, для экономики. Рыков считал, что кооперация поможет «втянуть» деревню в город, отстаивал эту идею повсюду — и мало кто с ним спорил по этому вопросу.
Тогда все сходились, что восстановить экономику без «буржуазных специалистов» решительно невозможно. К работе привлекали не только неблагонадежных высокооплачиваемых инженеров, но и крупных царских чиновников, на которых многие «леваки» смотрели как на классовых врагов, которых расстрелять мало. А Рыков с этими людьми работал умело. Например, с Сергеем Федоровичем Вебером, который в царские времена был товарищем министра финансов Владимира Коковцова (его считали одним из организаторов Белого движения). Ему подчинялись департаменты Государственного казначейства, таможенных сборов, железнодорожных дел, а также Китайско-Восточная железная дорога. В отсутствие Коковцова именно он проводил все важнейшие совещания министерства. Словом, несомненный враг. Но он не бежал из России после 1917 года. В середине 1920-х он руководил бюджетной комиссией Института экономических исследований при Наркомате финансов СССР. И таких людей среди работников наркоматов и руководителей крупных предприятий было немало.
С другой стороны, упорядочить экономику невозможно и без международного сотрудничества. Советский Союз сам себя за волосы вытаскивал из мировой изоляции. Помогали зарубежные левые, заведшие даже определенную моду на советскую тему в США и Европе. Прежде всего — в Штатах. Рыков в этой кампании пребывал на первых ролях. Уильям Резвик[124], американский журналист, много лет представлявший Ассошиэйтед Пресс в СССР, несколько раз беседовал с председателем Совнаркома. В середине 1920-х в разговоре с Резвиком, предназначавшимся для прессы, Рыков говорил о необходимости активного сотрудничества между США и СССР, даже о «координации экономических действий», которые соответствуют общим интересам[125]. Любопытно, что, вернувшись в США, Резвик написал вполне просоветскую книгу «Я мечтаю о революции» — во многом потому, что был очарован миролюбием и деловой хваткой Рыкова. А также тем, что советский премьер, вопреки давним российским традициям, действительно строил не милитаристскую экономику. В середине двадцатых это считалось возможным — как и взаимовыгодное сотрудничество с Соединенными Штатами, государством, которое считали хотя и империалистическим, но не столь враждебным по отношению к Советскому Союзу, как Великобритания. Было принято даже замечать некое родство между двумя континентальными и многонациональными державами.
![]()
Арманд Хаммер. Худ. Анна Леон
В таком контексте Рыков — признанный прагматик ЦК, не любивший блеск и звон «революционной фразы», был действительно удачной кандидатурой на роль главы правительства и антиподом Троцкому. И сотрудничество с Америкой стало для него вовсе не только пропагандистским шагом.
Эти планы Рыкова (с которыми, впрочем, был солидарен и Сталин) удалось с размахом реализовать в 1928 году, когда в Советский Союз, при посредничестве Арманда Хаммера, пригласили Альберта Кана — выдающегося американского индустриального архитектора, строителя завода Форда в Хайленд-парке, владельца собственного весьма востребованного бюро Albert Khan Associates. Конечно, практичнее было бы опереться на собственных инженеров — самых ярких из них Рыков называл «Шаляпиными в области промышленности».
Но таких насчитывалось мало, единицы. Задачи индустриализации требовали появления «массового инженера». Открывались учебные заведения, которые будут выпускать таких специалистов, но для настоящей массовости требовались годы, по меньшей мере — десятилетие. И обойтись без варягов советская власть не могла.
В феврале 1930 года в Детройте был подписан контракт, по которому Альберт Кан должен был в кратчайшие сроки разработать проекты десятка будущих гигантов советской промышленности. Самым крупным из этих объектов был Сталинградский тракторный завод. С советской стороны руководителем предприятия был видный архитектор Виктор Веснин, быстро нашедший с Каном профессиональный общий язык. Американец направил в СССР сотни лучших инженеров и зодчих, появился «в стране большевиков» и самолично. Особенно напряженными были первые два-три года сотрудничества. Очередным крупным заказом стало строительство Челябинского тракторного завода — первого в стране предприятия по массовому выпуску гусеничных тракторов. Современная промышленность (а значит, и промышленная архитектура) приходила на Урал и в Сибирь. Американцы взялись за работу, как они привыкли, засучив рукава. Каждый инженер должен был воспитать двоих-троих советских специалистов. Да, американцы жаловались на низкий уровень многих русских инженеров, но не могли не признать, что они постепенно подтягиваются. Кан научил советских инженеров азам современного промышленного строительства — поточным, конвейерным методам. Первым автомобилестроительным детищем Кана в Советской России стал КИМ — московский автосборочный завод имени Коммунистического интернационала молодежи. Нам он известен как АЗЛК. Но и на этом американская активность не исчерпалась. Инженеры и архитекторы Кана возводили кузнечные цеха в Челябинске, Днепропетровске, Харькове, Коломне, Люберцах, Магнитогорске, Нижнем Тагиле, Сталинграде, то есть по всей стране. Уже в 1932 году Сталин, Каганович и Орджоникидзе с тревогой признавали, что американцы влетели нашему бюджету в копеечку… Продлевать с ними договоры не стали, не стали и заключать новые контракты. Отчасти их заменили европейцы, отчасти — советские специалисты. И те, и другие были готовы работать на более скромных условиях.
