Важнее другое.
5.
У Даля жест это — «телодвижение, немой язык; обнаружение знаками, движениями чувств, мыслей». Это — весьма важная для наших соображений дефиниция. Именно это и видно в богатстве жестов в главной поэме Твардовского.
Сначала — о «Стране Муравии». Что за жесты у ее персонажей?
Сидят невесело вдвоем,Не поднимают глаз.……………………………………Посоловелые слегка,На стол облокотясь,Сидят, поют два мужикаВ последний, значит, раз…
О чем поют? — рука к щеке,Забылись глубоко…
В этой поэме глаголы движения переданы природе, окружающей этих скованных, заторможенных людей, — растениям, птицам, животным. Все это полнится буйной жизнью совершенно независимо от людей — даже конь, обрабатываемая земля; даже техника действует сама по себе, главенствуя над людьми, послушно ей следующими:
По склонам шубою взялисьГустые зеленя.И у березы полный листРаскрылся за два дня.
И день по-летнему горяч,Конь звякает уздой.Вдали взлетает грузный грачНад первой бороздой.
Пласты ложатся поперекЗатравеневших меж.Земля крошится, как пирог, —Хоть подбирай и ешь.
И над полями голубойВесенний пар встает.И трактор водит за собойТолпу, как хоровод.
Единственный раз в этой сцене-картине старики-посевщики показаны в движении, но надо сказать, довольно безжизненном, почти унылом — и быстро сменяющемся движением техники, вслед за которым идет заключающий и подспудно объясняющий эту заторможенность людей аккорд:
И вот, откинувшись назад,Пошли, пошли, пошли…
За плугом плуг проходит вслед,Вдоль — из конца в конец.
— Тпру, конь!.. Колхозники ай нет?..— Колхозники, отец…
Эта динамика, энергия «жестов» природы — в разных стихотворениях середины 30-х — годы, когда Твардовский мгновенно стал поэтом:
А ветер прет в стекло с натугой,Густой и сильный, как вода.
В 1937 году прочное здание высшего промысла, воплощенного для Твардовского, как и для многих, в идее социализма и в руководстве партии, как мы видели из высоко содержательных дневниковых записей А. Бека, пошатнулось. (Оно начнет рушиться для него в военные годы, вызвав к жизни поэму «Теркин на том свете», и рухнет, хотя и сохранив остов, в послевоенные.) Положение же самого Твардовского укрепилось.
«Василий Теркин» пишется иначе, чем «Страна Муравия».
Трижды возглашает автор в разных местах поэмы: «— Взвод! За Родину! Вперед!»
И — ни разу — «За Сталина!»
Это был прямой вызов. Но Твардовский тогда не стремился к вызову — он просто не мог отступить от правды. А по множеству свидетельств, в атаку бойцов поднимало не имя Сталина (широчайшим образом представленное в газетных очерках, описывающих бои), а классический русский мат[807]:
…Что в бою — на то он бой —Лишних слов не надо;Что вступают там в праваИ бывают кстатиБольше прочих те слова,Что не для печати…
Редчайший, если не единственный, случай в тогдашней печати — всю войну публикует Твардовский поэму о войне, и ни разу не появляется в ней имя Верховного главнокомандующего.
С января 1943 года на поэму идет наступление — купюры Главлита, неясные запреты на публикации и чтение по радио.
22 декабря 1943 г. Твардовский пишет Г. Маленкову (в то время секретарю ЦК ВКП(б), ведавшему культурой): «На „Теркина“ пала тень неизвестного, но столь авторитетного осуждения, что он был вдруг запрещен к передаче по радио, вычеркнут из планов Воениздата, и журналы, обращаясь ко мне за стихами, стали просить „что-нибудь не из Теркина“. Редактор фронтовой газеты, где я работаю и где Теркин печатался по мере написания новых глав, попросту сказал мне: „Кончай!“»[808]
В это же время Твардовский (написав «Легенду о Москве», прославляющую Сталина) начинает писать антисталинскую поэму «Теркин на том свете».
Примечательна запись от 9 апреля 1944 г.: «Может быть, еще до конца войны напишу для себя „Теркина на том свете“». Примечательны именно выделенные нами слова — поэт уже допускает возможность и вынужденность непечатной работы — практически антисталинской.
Твардовский уже достиг своей главной цели — стал народным поэтом. Теперь он может откликаться на те призывы своего творческого инстинкта, которые не влезают в установленные государством рамки.
В 1944 году М. И. Твардовская борется одна с редакторами Воениздата, которые, по ее словам в письмах к нему, лучшее выбрасывают из глав.
Твардовский в депрессии, писать под прессом ему все труднее.
Осенью 1944 года идет работа над новой поэмой — «Дом у дороги», где со всей силой должна сказаться трагедия войны. Но работа быстро сменяется нерабочим настроением. «Теркин» не закончен. Работа над новой поэмой затухает.
Только в конце января — феврале 1945 года он возвратится к работе над «Теркиным» — и новая глава открывается потрясающими для подцензурной литературы, нигде более в поэзии советских лет не встречающимися жесткими реалиями времени — действиями наступающей, с боями вступившей наконец в Германию армии; к тому же это вообще поразительные по поэтической силе строки:
По дороге на БерлинВьется серый пух перин.
Провода угасших линий,Ветки вымокшие липПух перин повил, как иней,По бортам машин налип.
И колеса пушек, кухоньГрязь и снег мешают с пухом.И ложится на шинельС пухом мокрая метель…
Любой фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны… А именно им в первую очередь — еще воюющим солдатам, шедшим по бетонным, не пружинящим, как наш асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающим ему подошвы ног дорогам Германии[809], адресовал свою поэму Твардовский — поистине поверх барьеров. Мысль его проста: он хотел, чтобы солдаты увидели — он пишет правду.
Как удалось советскую элиту (начиная со Сталина, будто бы вписавшего Твардовского своей рукой в список Сталинских премий первой степени) заставить принять несоветскую, в общем-то, поэму?
Мое объяснение выглядит странно, но я уверена в его надежности.
6.
В «Василии Теркине» обилие изображения движений, блестяще, в зримых деталях, переданных словесно:
Сам пилу берет:— А ну-ка…И в руках его пилаТочно поднятая щука,Острой спинкой повела… —
вытесняет идеологизированный плоский образ мира. Сверкающая предметность делает мир стереоскопичным.
Можно было сказать и по-другому — сосредоточившись на вещественном, зрительном облике мира, автор «книги про бойца» загоняет идеологию вглубь, не разрушая ее.
Второе свойство поэмы — раскрепощенность жестов людей, совершенно не свойственная предвоенной, предшествующей «Теркину» поэзии и прозе, где жесты в основном сведены к минимуму невыразительных телодвижений. В огромном разнообразии энергичных жестов в поэме — телесная освобожденность человека, обещающая свободу духовную:
…И сам с испугуТеркин немцу дал леща,Так что собственную рукуЧуть не вынес из плеча.
Список этих жестов огромен. В пределах данной работы мы его сознательно опускаем. Обратим лишь внимание на одно из тех энергичных слов-жестов, о которых Ю. Цивьян справедливо пишет, что они «неизменно нацелены на партнера. Как не бывает театра одного актера, так и термин-дуплет „слово-жест“ неизменно подразумевает двоих»[810]. Таково, например, у Твардовского одно из выразительнейших русских междометных слов, которым он заменяет возможное многословное объяснение самочувствия армии, отступавшей по своей стране под натиском противника до Волги:
