и, значит, монархия превратилась в
тиранию.
Самые благородные, гордые и отважные люди не могут мириться с таким положением. Они свергают тирана, и народ передает им власть. Так устанавливается аристократия. Но вскоре власть правителей начинает передаваться по наследству. И они превращаются в замкнутое сословие. Тогда с аристократией происходит то же, что и с монархией. Внуки и правнуки освободителей теперь утопают в роскоши, предаются порокам, угнетают и оскорбляют народ. Он платит им ненавистью, и аристократия становится олигархией.
Теперь «единственная не обманувшая надежда граждан, это — на самих себя; к ней-то они и обращаются, изменяя олигархию на демократию». Однако и этот строй не вечен. Он даже еще быстрее отцветает, чем все остальные. Как мы видели, он зиждется на добродетели, а сохранять добродетель, да еще столь большой группе людей, сложнее всего. Опять-таки при смене поколений нравственные устои ослабевают. Граждане охладевают к общественным делам. Каждый думает только о личной выгоде. Люди выдающиеся начинают стремиться не к общему благу, а к власти. Они льстят народу и подкупают его подачками. Народ в результате становится жадным, живет за счет благодетеля, привыкает к безделью и превращается в паразита. Постепенно демократия вырождается в охлократию. Начинаются смуты, переделы земли, наконец, революции и «всеобщее одичание». Граждане теперь тоскуют о сильной власти и, в конце концов, устанавливается монархия. Круг замкнулся. Все начинается сначала (VI, 3–9).
Таким образом, каждая форма очень недолговечна и неустойчива. «Как для железа ржавчина, а для дерева черви… составляют язву… от которой эти предметы погибают сами собой, хотя бы извне и не подвергались никакому повреждению, точно так же каждому государственному устройству присуще от природы и сопутствует то или иное извращение: монархии деспотизм, аристократии олигархия, а демократии необузданное господство силы» (VI, 10, 3–4).
Все эллинские государства представляют собой такие простые формы. Поэтому они обречены на вечный круговорот. Они рождаются и отцветают необычайно быстро. Они очень просты для описания и для понимания. Нетрудно предсказать дальнейшую судьбу этих однодневок[47]. Не то Рим. Это государство необычайно сложно, его трудно понять, трудно описать, и требуется необыкновенная тщательность исследования и прекрасное знание всех римских институтов и обычаев. Ни одному эллину это доселе не удавалось (VI, 3, 1–4).
Ясно, что Рим не монархия, но он и не аристократия и не демократия. И тут Полибий приходит к замечательному выводу: римская республика представляла собой равномерное смешение трех элементов: монархии, аристократии и демократии, «причем все было распределено между отдельными властями и при помощи них устроено столь равномерно и правильно, что никто даже из местных жителей не мог бы решить, назвать ли аристократией все управление в совокупности, или демократией, или монархией» (VI, 11, 11). Монархический элемент выражен властью ежегодно переизбираемых консулов, аристократический — властью сената, высшего совета республики, демократический — народного собрания. Власти не только равномерно распределены, они искусно ограничивают друг друга, не давая ни одной чрезмерно возвыситься, а значит, и выродиться и принять извращенную форму (VI, 11, 11–18). Однако нельзя думать, что римляне сознательно смешали правильные элементы, чтобы создать свой строй. Так поступил, по мнению Полибия, спартанский законодатель Ликург, желая сделать свое государство устойчивым. Римляне же достигли той же цели «не путем рассуждений, но многочисленными войнами и трудами» (VI, 10, 3). Их государство с самого начала сложилось, а потом развивалось естественным путем (VI, 4, 13).
Полибий сравнивает Римскую республику со знаменитейшими государствами Эллады, которыми восхищались все историки и философы. И решительно отдает пальму первенства римлянам. Их государство «наилучшее в наше время» (VI, 4, 13). Но он далек от того, чтобы назвать его идеальным строем. Идеального в реальной жизни нет ничего. Равным образом, он считает республику более устойчивой, чем греческие государства, но отнюдь не вечной. Она смертна, как и всякая государственная форма. Есть среди государств недолговечные, как афинское, и долговечные, как римское, но рано или поздно их ждет упадок и гибель. Но время это пока далеко{51}.
Однако, как мы уже говорили, для Полибия строй это не просто конституция. Это обычаи, законы, нравственные качества граждан, словом, весь внутренний облик, душа народа. Поэтому историк исследует древнейшую историю Рима, становление республики, римское военное дело, религию и некоторые исконные обычаи римлян. И приходит к выводу, что римляне нравственнее, чем другие народы. Если у прочих народов редки честные люди, у римлян, наоборот, очень редки обманы и хищения (VI, 56, 15). Все римские обычаи, при всей их пестроте и многообразии, имеют один смысл и одну цель — вдохнуть в юношей такую силу духа, чтобы они могли «вынести любые страдания ради блага родины в надежде завоевать славу, ожидающую смелых». Они готовы пойти на все, готовы отказаться от счастья, от самой жизни ради республики. «Такое страстное состязание в благородных подвигах воспитывают у римских юношей их обычаи» (VI, 55; 54, 3–6).
Тут возникает очень интересный вопрос: а знали ли сами римляне о своей великой миссии? Действительно ли они так настойчиво, терпеливо и упорно шли к раз поставленной цели, покорению мира? Или все произошло случайно, и они просто плыли по течению? Так считало большинство современников Полибия и многие ученые наших дней. Как же отвечает на этот вопрос Полибий? Он решительно утверждает, что знали и неуклонно шли к одной цели. «Римляне не случайно и бессознательно, как думают некоторые эллины, но с верным расчетом… не только возымели смелую мысль о подчинении и покорении мира, но и осуществили ее. Доказать это мы поставили целью с самого начала» (I, 63, 9). В другом месте: «Покорение мира своей власти римляне задумали и осуществили» (I, 3, 10). Когда этот план возник? Полибий точно не говорит. Но, по крайней мере, с Ганнибаловой войны эта цель светила им всегда. «Победивши карфагенян… римляне считали, что ими совершено самое главное для завоевания целого мира» (I, 3, 6). И как судьба неуклонно вела мир к одной цели, так и римляне неуклонно шли к этой же одной цели.
Здесь я хочу отметить одну любопытнейшую черту, один прием, с помощью которого Полибий рисует своего главного героя. Римский народ не монолитное целое, он состоял из людей с разным характером и стремлениями. И сенат не одна личность, там было множество политиков, партий и группировок. Вот почему современные историки начинают обыкновенно свой рассказ о Риме с расстановки сил в сенате. Из борьбы партий, из компромисса между ними, говорят они, и рождалась римская история. XIX в. представлял эти партии как некие течения с великой
