города во избежание ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого». (Далее идут примеры жестоких и вероломных поступков Ганнибала, которые он совершил в Италии, когда почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.) «Вот почему нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и положение дел; но у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян за жестокого» (
IX, 22, 7–26).
Спору нет, характеристика Ливия блестяща. Очень блестяща и очень холодна. Действительно. Каждая фраза отточена и отполирована до блеска. Но она холодна, потому что, по сути, здесь шаблонный образ великого злодея. Примерно такими же красками рисует Саллюстий своего Катилину. «Люций Сергий Катилина обладал огромной силой и духа и тела, но умом злым и испорченным… Тело его могло выносить голод, холод, бдения настолько, что этому трудно поверить. Дух же был дерзок, коварен, непостоянен» (Cat. 5).
У Полибия же слог неотделан, стиль небрежный, разговорный какой-то. Но идеальное, холодное описание вдруг на наших глазах одевается живой плотью. Вместо стандартной личины театрального злодея мы вдруг видим живое лицо. Ливий уверенно говорит: «Его жестокость доходила до бесчеловечности». Полибий, напротив, колеблется, недоумевает, рассуждает о двойственности человеческой природы. И рассказывает всего один эпизод. И мы разом переносимся в ставку Ганнибала и слышим, как вожаки пунийцев с азартом обсуждают, как научиться есть человечину. А сколько еще «смелых и полезных» идей в этом же роде они, наверно, обсуждали! И мы вдруг понимаем, в какой обстановке жил Ганнибал, какими людьми был окружен и кто были его приятели, те люди, в руках которых была судьба италийских городов.
Может быть, еще любопытнее его отношение к человеку, который причинил ему огромное горе. Я имею в виду Дейнократа, убийцу Филопемена. Плутарх так рисует его: «Мессенец Дейнократ, личный враг Филопемена, ненавистный всем за свою подлость и распутство» (Philop. 18). Мы видели, что у Полибия он совсем не таков. Это очаровательный человек: отчаянно смелый, веселый, беззаботный, но без царя в голове.
Есть только два сорта людей, к которым Полибий беспощаден, он не находит для них ни единого доброго слова. Они сплошь черны, черны, как сажа. Ни одной приятной черточки, ни одного человеческого свойства. Это тираны, а также предатели и доносчики. И каждое слово его о них дышит ненавистью.
Одной из ярких черточек, которые рисуют человека, являются его слова, его речь. Плутарх, сам величайший мастер портрета, говорил: «Часто незначительные поступки, слово и какая-нибудь шутка способствует обнаружению характера больше, чем… громадные сражения и осады городов» (Plut. Alex. 1). Это он говорит в биографии Александра. И правда. Если бы убрать все высказывания царя — сентенциозные, остроумные, гневные — образ его потускнел бы и померк. Не помогла бы даже битва при Иссе. Итак, слова исторических персонажей важны, просто необходимы. Но тут нужно сказать об одном течении, охватившем в то время всю литературу.
Греки жили в обществе демократическом, где постоянно нужно было отстаивать свою точку зрения, доказывать и убеждать. Они привыкли к речам, и привычка эта вошла в их плоть и кровь. Им даже легче казалось понять любой вопрос, если перед ними изложат все доводы за и против, как в суде или в народном собрании. Постепенно все рассказы стали строить в форме интересной полемики. Даже в «Федре» Платона Сократ сначала доказывает ненавистную ему точку зрения на любовь и только потом опровергает собственные доводы.
Умение говорить было самым неотразимым оружием политиков. И в помощь им явились услужливые риторы. За умеренную, а чаще неумеренную плату они брались отточить язык государственного мужа. Вся Греция покрылась риторическими школами. Постепенно первоначальная цель стала забываться. Школы становились все изысканнее, все утонченнее, все дальше от обыденной жизни. Изо дня в день ученики писали сочинения о споре между Одиссеем и Аяксом из-за оружия или об Агамемноне, отдающем на заклание родную дочь. Полибий говорит о прилежных мальчиках, которые в риторической школе получали задание написать похвальное слово в честь Терсита и обличительную речь против Пенелопы. Задача увлекательная, так как Терсит — трус и негодяй, а Пенелопа — образец любящей верной жены (XII, 26Ь, 5). «На такую надуманную, оторванную от жизни тему… сочиняются декламации, — с гневом и презрением говорит Тацит. — …В школах ежедневно произносятся речи… о кровосмесительных связях матерей с сыновьями или о чем-нибудь в этом роде» (Dial. 35).
И вот словно буйно цветущее тропическое растение-паразит, которое оплетает гигантские стволы и душит их, риторика быстро разрасталась, оплетала все виды изящной словесности, проникала даже в поэзию. Кого бы мы ни видели — пылких любовников, буколических пастушков и пастушек, расположившихся под кущей деревьев среди своих белоснежных овечек, гомеровских героев на поле брани или после боя, устало опершихся на копье, — все они становятся в позу и начинают декламировать. Но самую удобную сцену для подобных упражнений представляли исторические подмостки. Великие события, которые на них разыгрывались, и известность самих актеров придавали блеск и величие всему действу. И политики и полководцы, задрапировавшись в пурпурные плащи, как цари и герои древних трагедий, становились в картинные позы и произносили патетические тирады и звенящие чувствами фразы.
Вот эта-то манера невыносимо раздражала Полибия. Он знал, что жизнь — увы! — не риторическая школа, и нельзя в собрании говорить так, как на уроке риторики. Кроме того, «необходимо, чтобы каждая речь согласовалась с характером говорящего» (XII, 25, 5). Поэтому его бесили эти «вымышленные школьные упражнения». Они уничтожают «самое существо истории», говорит он (XII, 25в, 4). Но окружающие явно не понимали его чувств. Читатели, которым он давал отдельные главы своего сочинения, с недоумением спрашивали, где же в его сочинении речи? Ведь они придали бы его повествованию особую занимательность и живость. Полибий, который, как каждый политик, разумеется, учился риторике, возражал с некоторой досадой, что ему ничего не стоит разукрасить вымышленными речами свой рассказ (XXXVI, 1). Но такие риторические упражнения ему противны. Чтобы пояснить свою мысль, он берет фрагмент из того же злополучного Тимея, — это какой-то уникальный пример дурного историка.
Тимей любит уснащать свою повесть речами. При этом «он сообщает не то, что было сказано… на самом деле; вместо этого он… решает, что должно быть сказано, а затем… речи… дает в таком виде, как будто сочинили их в школе в ответ на заданные вопросы» (XII, 25а, 5). Вот пример, который разбирает сам Полибий. Полководец и государственный деятель Гермократ пытается примирить сицилийцев. Прежде всего он напоминает слушателям, что на войне
